«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

на улице Кинг-Джордж. (Сегодня этого кафе уже нет.) Генделев принес букет бело-розовых гвоздик. Мы уселись за столик в узком, как коридор, интерьере, похожем на вагон-ресторан. Генделев задал мне два-три коротких вопроса и заговорил о себе. Я внимательно слушала Генделева, изучая его выразительное лицо.

– Я восхищаюсь Вами! – неожиданно произнес Генделев.

– И почему же? – спросила я.

– За весь вечер Вы не сказали ни одного лишнего слова, – твердо произнес Генделев.

– Боюсь, что я просто не сказала ни одного слова, – ответила я.

Генделев улыбнулся, а дальше – привычный уклад обеих наших жизней, на некоторое время, пошел наперекосяк.

Что было дальше

Сначала Генделев уставил благоухающими букетами роз, гвоздик и пионов всю мою студенческую квартиру в Неве-Яакове. Потом Генделев приготовил изысканный ужин с обилием рыбных деликатесов, креветок и устриц, приправив всю эту роскошь экзотическим соусом по авторскому рецепту. Потом Генделев пригласил меня прогуляться по старому городу, где мы долго бродили по узким рыночным закоулкам, оглядывая каменные купе цветастых магазинчиков. Потом Генделев удивил меня магической фразой из детства: «Мы с тобой одной крови, ты и я», – и предложил встречаться каждый день (или по крайней мере через день). Потом Генделев заметил, что я постоянно сдаю зачеты, экзамены, рисую картинки и прилежно выполняю все домашние задания. Потом Генделев заметил, что на выходные я периодически уезжаю к родителям. Потом Генделев возмущался и обижался, потому что мне все время надо было куда-то уходить. Потом Генделев возмущался еще сильнее, потому что мне все чаще нужно было куда-то уходить, снова и снова – сдавать экзамены, снова рисовать картинки и снова – уезжать к родителям. Потом Генделев воскликнул: «В гробу я видал это сраное студенчество!» И еще: «Твое студенчество – это рабство!»…Потом Генделев позвал меня в Париж, но я отказалась. Потом Генделев предложил мне переехать к нему, но я отказалась. Потом Генделев позвал меня замуж, но я отказалась. Потом Генделев сказал: что-все-это-невыносимо-и-дальше-так-жить-невозможно – и я согласилась. Потом Генделев сказал, что никогда не простит мне (!) нашей-изломанной-любви-и-наших-поломанных-жизней – и я не знала, что на это ответить. Потом Генделев с горя напился до чертиков, а я испугалась за него и принесла ему две большие бутылки кока-колы (так как он сказал, что кока-кола – лучшее средство от похмелья). Потом мы плакали вместе из-за того, что мы не можем быть вместе. Потом Генделев пожаловался на меня своим друзьям, потому что ему было очень больно и плохо. Потом Генделев все время повторял: что-он-страшно-несчастен-и-что-теперь-мы-оба-всегда-есть-и-будем-навсегда-несчастны-без-друг-друга. А потом Генделев посвятил нашему несчастливому роману это стихотворение:

Е.

Смерть и бессмертие два близнеца

эта усмешка второго лица

так же

придурковата

и у сестры и у брата

с кем и кому я стелю на полу

кто мне по каменному столу

кружку подвинет и пищу

жителя

в нашем жилище

с войн возвращаются

если живой

значит и я возвратился домой

где на лицо без ответа

смотрит лицо до рассвета. 

Елена Толстая

Уроки декабря

Мишу Генделева я впервые услышала на его вечере в 1985 году. Это был период «Бильярда в Яффо». Он был бедный и высокомерный. Мы подружились позже, когда я разводилась и бедствовала. Все давали мне советы, но деньгами помогал только Генделев. Правда, у него и самого тогда еще денег не было или было очень мало. Поэтому само слово «денег» в его стихах застывало в родительном падеже: нет кого-чего: денег, даже когда есть:

На свете счастья нет,

Но есть покой и денег.

Зато, когда у него их вдруг было, он легко давал пятерку на автобус.

Когда-то один мой московский знакомый, очаровательный собеседник, как бы не желая прерываться – портить удавшийся вечер, намеренно забалтывался и засиживался, пока не закроется метро, получал от благодарных уболтанных хозяев на такси, топал к себе в Бескудниково пешком, а на трешницу покупал хлеб и кофе. По этой же методе можно было пойти пешком с Гива Цорфатит на рынок Маханей Иегуда в восемь часов вечера, когда все уже закрывается, и на генделевскую денежку купить

на шекель – десять пит,

на два шекеля – коробку переспелых помидор: вот-вот потекут,

на два же шекеля – кило ужасного крупного черного винограда с косточками.

Ужасного потому, что весь он был в засохших белых разводах какой-то химии, отпугивающей живых существ. Глупых существ, потому что умные существа вроде меня этот виноград замачивали и отмывали до черного блеска. Лучше всего было бы стирать его в машине, но ведь тогда и машины не было.

Несколько позже Генделев завел серую солдатскую шинель с кровавым подбоем и объявил себя генералом от русскоязычной израильской литературы. Это была большая художественная удача. Образ «маленький капрал» – «мой генерал», выводящий войска из зачумленного Яффо и занимающий стратегические чердаки в центре Иерусалима, чтобы напасть на неподготовленных местных с воздуха и рассеять их ряды гордым требованием признания своей равновеликости, надолго озадачил саброзубых динозавров. ИЛК – Иерусалимский литературный клуб – процветал, его хроника печаталась в ведущих газетах, из развалившегося союза приехала молодежь и пошла к Генделеву в ученики и эпигоны. Мюриды и гаремы уже не вмещались в мансарду, и тронутый Генделев, протирая запотевшее пенсне, поднимал тост с обращением: «Мой народ!»

Четверговые «Вести» с фельетонами Генделева расхватывали, и весь русскоязычный Израиль от реки до моря готовил вкусную и нездоровую пищу по его аппетитнейше изложенным, но совершенно несбыточным рецептам.

И вдруг… пришел интернет, газеты стали хиреть, а в России стало интересно, ученики и эпигоны свалили обратно и взяли с собой мэтра. Все разбогатели, и Генделев тоже, но я уже за этим не следила…

А потом он начал болеть. И быстро постарел. Но как он сопротивлялся! До последнего момента принимал толпы гостей, ставил наливки, жарил, пек и солил. Назанимал денег и купил квартиру, женился и родил дочку, покупал картины, заказывал портреты.

Я иногда думаю кощунственно: почему замечательная израильская медицина пасует, когда ей попадаются наши? Рисунок событий в четырех известных мне случаях одинаков: блестящая операция. С восхитительным прогнозом. Но потом… менее чем блестящий уход, инфекция, осложнения. Незамеченная мелкая гадость… Врачи, которые меняются каждый день… Отсутствие ответственности в одних руках. Семь нянек и т. д. Так было и с Мишей.

Через год после смерти он ко мне пришел. Совершенно живой, босой в своей любимой тельняшке. Теплый – мы обнялись – и глаз блестел. Меня залила горячая волна счастья, что Генделев опять жив. И я проснулась счастливая.

От времен расцвета у меня случайно сохранилась вырезка – рецензия на вечер Генделева 14 декабря 1997 года. Мы ужасные дураки – ничего не записываем, а потом удивляемся: куда все девалось? Ведь остается только та малость, что была записана, как эта случайная заметка.

Тут схвачено самое начало понимания того, что такое был (вернее, чем тогда уже становился) Генделев. Да, помню, тогда он уже ходил и говорил поучительно: «Я пишу то, что нельзя».

Свой тогдашний псевдоним я придумала сама и им горжусь.

Вечер Генделева или Уроки декабря

Иван Оборванель

14 декабря в Общинном доме поэт Михаил Генделев провел свой вечер по рубрике мастер-класса – наверно поэтому в зале было много юных лиц. Начал Борис Голлер, обнаруживший у виновника торжества редкую по нынешним временам то ли досадную деформацию, то ли старомодную добродетель: пафос. Тут на кафедру взошел сам поэт: перевернув обычную программу, он «торжественную часть» вынес в конец, а начал с читки. Читались четыре большие вещи из