«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

Неподалеку от рынка, на Агриппас, я повстречал знакомую, в девичестве обладательницу фамилии, говорившей русскому слуху не меньше, чем если б она была урожденная Загоскина или Соллогуб с двумя «л». И с ней за ручку кудрявый ангелочек лет пяти, в другой руке у нее была какая-то склянка. «У нас в садике вши, а что в Германии?» Приглашение зайти, «там Миша небось заждался», охотно принимаю. В ожидании хозяйки Генделев прикорнул, под головой у него подушка подхватившего заразу ребенка.

Срочно-обморочно! Парикмахерские закрываются в шесть, осталось десять минут. Я составляю ему компанию в марш-броске до ближайшей парикмахерской. Фигаро опешил, услыхав, что клиент с чащей волос на голове желает быть обритым наголо. «Я порноактер», – объясняет Генделев. Преклонных лет бухарец, потомок тех, кто в незапамятные времена переселился на Святую Землю, с уважением смотрит на него – с детства был приучен уважать русских. Большие люди, ученые, но порноактеров среди них не встречал. Огненно-красные шальвары и впрямь предполагали неординарный род занятий. Когда шевелюра Генделева переместилась с головы на пол, «Мишечка» нелицеприятно прокомментировал свою новую внешность: «сизая…», с присовокуплением слова, неупотребительного в светском разговоре, как выразился Николай Васильевич Гоголь.

Самоирония Генделева – доспех, в который облачено уязвимое для насмешек тщеславие художника: приберегите силы, я сам умею над собою посмеяться, как вам и не снилось. Но в первую очередь его самоирония позволяла насмешничать над другими. Генделевых – два в одном. Первый весь вечер на ковре, второй же на порядок умнее тех, кто, покатываясь со смеху, злословит артиста из зависти к чужой славе, чем ее преумножает. Синий джинсовый комбинезон, надетый на голое тело, не по-ленинградски смуглое, или шальвары, что «ярче солнца красного». были профессиональным дресс-кодом, подобным фраку, жилетке, бабочке на мне, оркестранте. («Когда мой фрак висел на гвозде, ты был еще в ***изде» – это во избежание иллюзий насчет моей профессии.) Но и Генделеву знакома униформа эстрады – не только арены. Черный бантик, смокинг, мрачная, под Маяковского, физиономия, будто только что проиграл в рулетку состояние. Уже живя в Москве, он предложил мне выбрать любой из его коллекции бантиков. Его артистизму претит продевание головы через резиночку с пришитой к ней бутафорской бабочкой. Это как вешаться. Для подлинного артиста театр начинается не с вешалки, а с умения двумя движениями повязать бантик.

Но до этих времен еще далеко – когда Генделев попадет в услужение к олигарху, мечущемуся, как «форц ин росл» («Шишков, прости, не знаю, как перевести»). Покамест он перебивался с хлеба на воду, не брезгуя никаким заработком. Поздний пятничный вечер. Я захожу навестить Генделева – ночного сторожа на складе в Санедрии, которая отходит к благочестивому субботнему сну. Набожным евреям, коих в Санедрии легион, по субботам предписано исполнять важнейшую позитивную заповедь благочестия – и приятнейшую к тому же, все прочие отрицательные: нельзя пользоваться электроприборами, нельзя разводить огонь, нельзя стрелять из лука, только молись, плодись и размножайся. В своей будке – слово, понятное даже сабре в пятом поколении: «бэ-будка» – Генделев сидел за столом и гнал нетленку. Выражение «гнать нетленку» я впервые услышал от него, мечтательно сказавшего: «Сидишь, гонишь нетленку – спустился, поел хумуса (прямо у него в доме была знатная хумусная), и дальше идешь гнать нетленку».

Писал он, как и готовил: вдохновенно. На столе гора исписанной бумаги. Размашистая пара строк двухэтажными буквами – берется новый лист. В разговоре со мною, год как отсутствовавшим, восхищается своей новой пассией: умница-красавица, всем трамваям мать. Еще сказал, что познакомился с Хаимом Гури, предложившим издать в его переводе книгу стихов Генделева: слева по-русски, справа на иврите. Постоянно определял по звездам свое местонахождение во вселенной: в Израиле среди русских он номер один. Анри? Генделев даст Анри десять очков вперед. Что Бродский звезда, спору нет. Погасшая звезда. Читал ли я статью Наврозова о нем? Рассказывал и про Давида Яковлевича, каким тот был в Ленинграде. И никакой вовсе не гомосексуал. Старик любил брать на пушку. Ювеналист – да. (Давид Яковлевич Дар, к этому времени уже покойный, в своем ленинградском прошлом собирал вокруг себя молодых гениев – подкармливал их и, пока те ели, прочил каждому из них литературное бессмертие. Генделева он не любил: некрасивый.)

К нам «бэ-будка» неуверенно заглядывает набожный еврей лет тридцати пяти – сорока, в белых чулках, по-праздничному в субботнем шелку, лицо писаной красоты и благородства, по краям лица спускаются аккуратные длинные трубочки пейсов, в волосах под меховой, как у шотландского стрелка, шапкой белые нити первой седины. У него что-то стряслось с холодильником, надо пойти и нажать кнопку, он покажет какую. Генделева он принимает за араба – какой ид в шабэс будет сторожить махсан. Но тут по нашему русскому понимает свою ошибку и, страшно смущенный, удаляется. Хотел еврея подрядить шабэс-гоем, стыд какой. «Вы видели эти глаза со слезой?» – говорит Генделев.

Как артист цирка, помимо клоунады, он мог бы выступать в разных амплуа. В роли мага-иллюзиониста он произвел неизгладимое впечатление на моего тестя. Борис Самойлович разложил по столу много-много разных предметов. Едва бросив на них взгляд, Генделев тут же отвернулся. Борис Самойлович что-то убрал со стола, какую-то мелочь. Снова повернувшись, Генделев назвал исчезнувшую вещь. Мой тесть – подполковник медицинской службы в отставке, такого на мякине не проведешь. Он ахнул. Еще одно амплуа – воздушного гимнаста, когда ахнул я. На повороте с Газы в Гиват-Мордехай, рядом с пожарной командой установлен бетонный прототип пожарной лестницы, «Лестница Иакова», по которой, однако, ни одному пожарному не взобраться: зазубрины ступеней с внутренней стороны. Генделев поспорил со мной, что взойдет на семь повернутых к земле ступенек, и выиграл обед. Переобув танахи – сандалии на кеды, с разбегу, хватаясь за лестницу с боков, по-обезьяньи взлетел аж до середины. Свою победу он пожелал отпраздновать в румынском ресторане на углу Царицы Елены и Рабби Шамая (давно закрылся). По его совету я заказал телячью печенку с мамалыгой и не пожалел. «Кухонный мужик знает в этом толк», – он произносил «кухонный» с ударением на второй слог: «кухо́нный». Родная речь бесстрашна по части дорогих ей ошибок, она сплошь в родимых пятнах себя самой.

Генделев первым из моих израильских знакомых побывал в стране исхода – еще в восемьдесят восьмом году. В таких случаях говорят: не было счастья, да несчастье помогло. Умер его отец (если я ошибаюсь, поправьте меня). Генделев получил, выражаясь по-нынешнему, «гуманитарную визу» – тогда гуманитарными были только факультеты.

«Ну, как это было, в Ленинграде?» – спрашивал я. «Нажрался славы, – отвечал он. – Подсказывали из зала». Так и вижу на эстраде Дома культуры Крупской Генделева – в алых парусах, с лицом черта, тогда как это «ангелов Божьих бригада, небесный чудесный десант, свалился на ад Ленинграда» (Л. Лосев). В зал несется песнь муэдзина:

«В белой халдее моей темь, и в черной халдее тьма».

Всё я забыл, что хотел,

и —

знаешь, моя любовь, —

и что хотел бы —

забыл вместе с тем —

вот и пишу о чем:

«В белой халдее моей тьма, и в черной халдее ночь»…

Я не в курсе обстоятельств, при которых Генделев был заброшен к нам – в смысле к ним – на ловлю счастья и чинов, но одно очевидно: рыбалка была успешной. Представить его оплачивающим проезд в московском общественном транспорте мне так же трудно, как представить его идущим в шортах по Иерусалиму.

В Москве мы встречались несколько раз. Он снимал апартамент во дворе, довольно-таки непрезентабельном, зато на Патриарших, куда одно время подъезжал лимузин, похожий на таксу, и в сопровождении фотографа белоснежная невеста проделывала под руку с женихом круг почета, точнее, квадрат почета имени