«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

Я тебя люблю, папа. Надеюсь, ты счастлив там, наверху.

Леонид Гиршович

На краю обрыва. Михаил Генделев

Не изливать елей на мощи – сколь же это не по-рыцарски: покойник не лягнет тебя в ответ. Но Генделев, какой же он покойник? Пятнадцать лет назад сыграл отвальную: отвалил в альтернативную реальность и теперь честно трудится на макаронной фабрике.

С Михаилом Самуэльевичем (Ильф-и-Петров нам не чужд) я познакомился в Центре консервативного иудаизма на рехов Агрон. Кириллический печатный станок уже работал на полную катушку, и русская литературная общественность что-то праздновала в этом притоне нечестия – по категорическому утверждению раввината. Меня окликает небесное созданье, которому самим Небом предписано носить – чуть было не написал «не снимать» – строгую черную мини-юбку. И не просто окликает, кастальский ручей так сладостно не журчал. Я уже приготовился каркнуть во все воронье горло, как вдруг выскакивает этакий чертик из табакерки и гнусно усмехается:

– Мою жену клеите?

В продолжение всей жизни цветник из дев, «блюмен-мейдхен» – животворящая среда поэта Генделева. Он не Казанова и подавно не Дон-Жуан. Он – Клингзор, черный колдун. Они, эти оперные девы-цветы из «Парсифаля», им околдованы, они лелеют его, исполнены заботы о нем, даже готовы устроить его судьбу. Главная из них – Леночка Генделева, чье сладостное для моего слуха щебетанье предшествовало моему знакомству с ее Мишечкой – как называла она за глаза своего супруга. И не скажешь: «бывшего». Он останется ее Мишечкой (с оттенком позволительной лишь ей одной иронии). Покуда смерть не разлучит их.

О Генделеве ходит много историй – из которых можно составить город мертвых. Я доверяю только кадрам лично мною отснятого фильма. Замечу: Генделев-поэт, выбирая между «фильмом» и «фильмой», выбрал бы последнее. Это город Ленинград, помесь заемной ностальгии и выпендрона. (Лосев: «В старом фильме, в старой фильме». Кстати, город, составленный из позабывших меня – Бродский).

Раз я играл халтуру в Беэр-Шеве, в тамошнем камерном оркестре, и после концерта чета Генделевых пригласила чету Гиршовичей заглянуть к ним. Дорогой Генделев этак, между прочим, понадеялся, что мы не очень голодны, а то у них хоть шаром покати. Входим, стол накрыт – от неожиданности вдвойне отрадное зрелище. Я еще не знал, что Михаил Самуэлевич завзятый хлебосол, чей конек – своеручное приготовление пищи. «Книга о вкусной и нездоровой пище» была венцом его кулинарных совершенств, а всенародное их признание выразилось в том, что на билборде между Иерусалимом и Тель-Авивом красовался счастливый Генделев с кастрюлей.

Готовил он вдохновенно, крупными мазками. Следы этого вдохновения иерусалимские кухни еще долго хранили. Как-то на заре своего израильского бытия Генделев-кулинар накормил оголодавшую толпу если не пятью хлебами, то за пять минут. С присущей ему стремительностью измыслил гастрономический изыск: берется замороженный цыпленок, пара банок консервированного ананасового компота, все это отправляется в советскую скороварку. На выходе цыпленок по-китайски-тайски. Каким он был на вкус? Сейчас 2024 год, пятнадцать лет без Генделева пролетели, унося с собой одних, а других приближая к заветному финишу, но тогда, в 1978 году, все были молоды, голодны, а на столешнице наверняка высился незабвенный «Голд», под дулом горлышка требуя закуску.

Семейство Генделевых, включавшее совсем крохотную Тали (Тальку), не задержалось в Беэр-Шеве, где брало курс на абсорбцию вполне даже, на первый взгляд, респектабельную. Выпускник ленинградского медвуза получает место в отделении анестезиологии, но… воспользуюсь рассказом самого Генделева. С больным на операционном столе случилось чудо: он – сел. Смешно, не правда ли? Лазарь в больничных пеленах, воскрешенный посредством целебного ножа. Так еврейская медицина осталась без своего Авиценны, а русский Иерусалим обрел несравненного Генделева, врача-расстригу, как он рекомендовался.

Свои ежегодные полуторамесячные отпуска под иерусалимским солнцем я не могу себе представить отдельно от Генделева, в нос, как муэдзин, поющего «Войну в саду». («Известно, что Пушкин пел, когда декламировал», – говорил Генделев.)

ладно!

мы проиграли войну

и можно еще одну

что ж

мы вернемся в свою страну

и будем в голубизну

невинных небес

то есть

в неба свод

смотреть

и займем свой рот дудкой.

Чувствовалась близость минаретов. Эта декламация пробила брешь в моем, признаюсь, невосприимчивом к стиху ухе. Зуб за зуб, ухо за ухо – в конце концов, русские поэты страдают аналогичной глухотой к музыке.

Первая ливанская война уравняла в правах на вечность «врача-расстригу» с «полковым лекарем», лирическим героем его стихов. Но Генделева – стража Израилева, в армейской робе, с алым магендавидом на белой повязке мне знать не довелось, иудейские войны на моей памяти все были короче нынешней, последней, начавшейся ветхозаветным кошмаром: уровень мирового дна неизменен.

Новое лето, новый кадр. Много летних отпусков кряду, между которыми нет зазора. Та же слепящая синь небес. Разве что у Генделева каждое лето свежая бутоньерка в петлице. Он не из тех, кто цветник променяет на гербарий. Из новостроек Неве-Якова они с Леночкой перебрались в самое сердце Иерусалима, тогда еще почти светского. Но жили на расстоянии нескольких сотен метров друг от друга. «Да куда ж это ты, Елена? Как же это я без тебя, Ленок?!» («Великое русское путешествие Михаила Генделева, санкт-петербургского стихотворца и полкового врача Армии обороны Израиля, правдиво изложенное им самим».)

А вот бутоньерка долго не живет. Ее держат в холодильнике, с навощенным стебельком, обернутым в полиэтилен. Перед этим еще неплохо часиков пять подержать в воде. Никогда не мог понять: влюбчивый государь, это он выдавал своих фавориток замуж или по своей женской оглядке, а то и по другой причине, они сбегали, душой сохраняя ему верность, но не телом. Когда очередным иерусалимским летом мы встретились на пешеходной Бен-Иегуде, он внимательно посмотрел на спящего в коляске полугодовалого младенца и сказал с непосредственностью, делавшей ему честь: «Нет, это ваш», – словно возражал каким-то своим сомнениям.

Просматриваю на свет – на сей раз электрический, за окном темно – отснятые памятью кадры.

Редкий случай, когда Михаил Самуэлевич явно сконфужен: я заметил на его постели словарь рифм. Получалось, что рифмы легкие навстречу мыслям не бегут. Хотя мне, глухому на поэзию, и в голову не пришло, что застать поэта за словарем рифм – это застать поэта врасплох. На стыдном.

Или такое: играем в прятки (!), я вожу. Генделев последний, кого мне осталось найти. В «салоне» его нет, в «пинат охель» – кухонке – нет («кухонка» без «ь», как учит нас русская грамматика, как завещал великий Ушаков). В опочивальне под кроватью тоже нет. Искать-то особенно негде. Приоткрываю платяной шкаф – в темноте сверкают два глаза, горящая сигарета делает картину инфернальной. Вздрогнув, я непроизвольно захлопнул дверцу. В следующий момент хозяин квартиры вылезает из шкафа с разбитым лбом. А почему, собственно говоря, мы не могли затеять игру в прятки? Играли же без конца в шарады – и по сей день те, что живы, играют. Анри Волохонскому, изображавшему торшер, ввинтили в рот лампочку, и Леночка Генделева всплеснула руками: именитый гость еще обидится. («Над небом голубым» – ленинградский шлягер на музыку энтузиаста лютни Вавилова, прикинувшегося миланцем эпохи Возрождения, в чем Волохонского и Хвостенко ничего не стоило уверить).

Уже перед самым вылетом, имея билеты только «туда», мы устроили прощальную вечеринку с раздачей предметов домашнего хозяйства, которые не повезешь в Германию. Генделев озирает свой трофей: «Пришел, как граф Монте-Кристо, а ухожу с мясорубкой». Навряд ли я снедал впоследствии что-нибудь, пропущенное через нее, котлет по-советски Генделев не жарил – на своей-то адской кухне.

Были ль мы близки? И да, и нет. В конце концов, Михаил Самуэльевич открыт всем, как артист открыт публике – я же всегда рад его обществу. Сразу