«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

Булгакова. Поздней Михаил Самуэльевич станет собственником квартиры – тоже в знаковом месте: возле цирка. Молодые женщины за его столом – в моей мысленной картинке они всегда за столом – наделены способностью преображаться до полной своей противоположности. Вчера она европеянка с хорошо поставленной университетской речью, сегодня она же вульгарная бабенка и говорит, как те. Даже душой не будет хранить тебе верность, что уж говорить о теле. Она и себе-то неверна.

А вот Генделев себе верен: праздник ожидания праздника. Москва – край родной, навек любимый, где найдешь еще такой? – самое подходящее для этого место. Меня приветствует батарея графинчиков с разноцветными настойками по рецептуре хозяина, их задача радовать глаз, а не вкус. В остальном употребляются напитки гордых марок.

Там же я знакомлюсь с гостем, куда более памятным, чем куст ракиты за столом. Снаружи «бентли» с шофером внутри. «Внутри и вне все так же тесно», – мог бы сказать он о себе словами Ибсена и потому поглощает рюмку за рюмкой. Ни капли не помогает. С Генделевым они сослуживцы, их служба сводится к беспрерывному обещанию праздника, в чем олигарх так нуждался. Как последний дурак, я спрашиваю у Генделева: его работодатель лично отдавал приказ кого-нибудь убить?

Нашел у кого спрашивать. Спросите вы у тех солдат, что под березами лежат (между собой подчиненные ласкательно называли своего работодателя «Березой»). «Я тоже об этом задумывался», – говорит Генделев, – задумчиво-задумчиво, как литератор литератору. И вдруг ни с того ни с сего добавил, переходя, так сказать, на теневую сторону улицы: «Вот этот – страшный человек». Скоро, очень скоро, и его олигарх, и страшный человек, что прогуливался через дорогу, оба окажутся в нетях.

В другой раз Генделев познакомил меня со знаменитостями, пожать руку которым было отнюдь не зазорно: с Аксеновым, Юрием Ростом, еще была журналистка, чья армянская фамилия вылетела у меня из головы, еще кто-то. Кафе-плот на Чистых прудах. Я ненароком запустил глазенапа в меню: как назло, очень поздно пообедал и потому ограничил себя чашечкой эспрессо за десять тугриков в переводе на деньги, которыми со мной расплачивался мой работодатель – ганноверский оперный театр. Томительный вечер, говорить не о чем, каждый занят собой. Аксенов держался сумрачным Ураном, а Генделев – воздушный гимнаст. Одно дело по лестнице Иакова взлететь в резиновых кедах на небо, и совсем другое – взвалить это небо на плечи. На фотографии, сделанной Ростом (думаю, что Ростом, он же фотограф, ноблесс оближ), Генделев похож на Аксенова больше, чем Аксенов – на себя.

Новая новость: к лицу Генделева навсегда пристала кривая усмешка: парез. Веселый прищур сразу сделался пугающим: «Сейчас я тебя, голубчика…». Но это было только началом разрушения стен. Организм не справлялся со стилем жизни. Игорь Стравинский прибегнул к метафоре, назвав задыхающийся восторг Скрябина эмфиземой легких. У Генделева это был диагноз. Предпраздничной гоньбе, не знающей продыху, положен предел. Какое-то время он проходил лечение в Швейцарии, расходы взял на себя олигарх. Игроман, сластолюбец, едва ли не достигший высшей власти, он, может, и стоил своих миллиардов, альпийские вершины которых, однако, быстро растаяли. Олигарху-расстриге стало не до врача-расстриги, и Генделева теперь снова можно встретить на иерусалимской улице – страшно раздутого от лекарств, едва передвигавшегося, с экспрессивно съехавшим набок ртом. В последнее лето его жизни мы виделись, о чем я когда-то писал:

«„Вскочила на последний сперматазоид“, – Генделев о беременной жене-москвичке. И правда, его средняя дочь годится младшей в матери (о старшей, жительнице Ленинграда, я здесь умолчу, это особь статья – я болею всей душой за нее и ее близких). В своей коляске Генделев носится по Старому Городу, народ почтительно расступается, торговцы принимают его за сумасшедшего американца. Просить: „Миша, не разгоняйтесь“, бесполезно. Я эскортирую его. Прогулка с ним – отличный способ для похудания. На нем пробковый шлем, жилетка с театрального развала, короткие клетчатые штаны. На гербе написано: „Верен себе до гроба“».

Ожидавшаяся сложнейшая трансплантации легких и сердца его не беспокоила, по крайней мере, внешне. Со мною он делился лишь опасениями, что необходимость затем всю жизнь принимать гормоны отразится на его потентности. Из искусственной комы, в которую его погрузили в больнице, он уже не выйдет.

Генделев… С кем-то капризен, к кому-то снисходителен. Одновременно притягателен и неуместен: притягивает его арлекинада, смущает назойливость, с которой он желал быть признанным солнцем поэтического мироздания. Личность поэта. Более того, просто незабываемая личность. Его мечта стать израильским Киплингом на русском языке заведомо несбыточна, как и любое обещание праздника, счастья. Погоня за синей птицей. И все же он не скажет себе наутро, когда книга захлопнулась: «Какого черта…». Кому-кому, а уж ему точно будет о чем вспомнить. Немногие, прожившие правильную жизнь, могут этим похвастаться. Боже, Боже, умей он писать на иврите…

Я повторяю: «„Медь“ в квадрат двенадцать!»

Немного – пять… ну три минуты «меди»

в квадрат двенадцать… по дороге к «Габриэле»!

…туда, где догорает «Габриэла».

Кто ляжет и заснет в дороге к «Габриэле»?

Кто будет двигаться по гребню силуэтом?

Неуязвимый, словно ангел,

как ангел, продолжающий подъем, и только

просящий «золота» – прикрытья до вершины.

Еще немного, и вдали отсюда

Зарыдают.

«Жертвенник» Хаима Гури в переводе Михаила Генделева.

Лена Генделева-Курилова

Эпизод из «Жизнеописания, составленного им самим»

Как-то в застольной беседе Миша упомянул вскользь, как о чем-то совершенно обычном, что в детстве видел ангелов, парящих в открытом небе.

В шуме застолья фраза затерялась, и интересная тема продолжения не имела. Меня же этот мельком упомянутый эпизод чрезвычайно заинтересовал.

Вскоре у Миши выдался тихий вечер, гостей не предвиделось, он скучал и по ближайшему соседству вызвонил меня на чай.

На мои расспросы об эпизоде из детства отвечал охотно, объясняя и уточняя детали, как о чем-то ясно запечатлевшемся в памяти.

Поздний синий морозный вечер. Мише года три-четыре, потому что взрослые кажутся высокими. Темное питерское небо точно подсвечено дальним фейерверком. Александровский сад, детская площадка у памятника Пржевальскому, который Миша видит снизу.

Небо – синее, ночное, открыто ввысь. Оно иерархично, уходит вверх уровнями, уступами. Между уровнями летают ангелы – снуют деловито, как будто по делу, они – вроде связных между верхними и нижними уровнями. Ангелы маленькие, как самолетики в небе, они светлые и ясно видны.

Еще выше, над верхним уступом неба – уходящие вверх престолы, на которых сидят гигантские фигуры, грандиозные, больше человеческого роста, в виде крылатых быков.

На каком-то этапе эпизода он понимает, что все это видит только он один и никто больше.

Рассказывая, Миша набросал на листке что-то вроде массивной фигуры быка с человеческой головой, увенчанной зубчатой короной.

Предельная интенсивность и убедительность переживания стирала границу между сновидением и реальным событием. Миша допускал и то, и другое.

В обоих случаях, это был заряд духовной информации огромной плотности, оказавший сильнейшее влияние на строй его личности, мироощущение и творчество.

Вот как этот сюжет был описан им в стихотворении 1997 года из цикла «Жизнеописание, составленное им самим»:

Года в три

не позднее позднее исключено

в отличном в зимнем в адмиралтейском как

в колонном небе выше чем прожектора

выше собора купола и города потолка

он

увидел пролом в тверди величиной

что в проеме роились ангелы как мошкара

ниже перелетая по поручению или что-то чиня

а выше густел их рой золотой уже

или

строясь стояли столбы

легкого

нет дальше не разглядеть

огня

там на втором там

за коркою неба

головокружительном этаже

чего не замечали