«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

он навсегда вернулся в Иерусалим. Последний раз я видел его в инвалидной коляске, передвигался на ней он столь лихо, что однажды едва не угодил под автобус. Одет при этом был по обыкновению элегантно.

В свое время он придумал особый способ записи стихотворения – бабочкой, когда стихотворная строфа делится пополам условной осью симметрии. Это стало его фирменной фишкой, а сама бабочка не тотемом, разумеется, но чем-то вроде этого. Через год после Мишкиной смерти, вновь оказавшись в Иерусалиме, я первым делом попросил нашего общего приятеля отвести меня на его могилу на кладбище Гиват-Шауль. Мы долго шли в гору среди бесконечных рядов одинаковых плит, пока не оказались в той части, где располагались привычные глазу надгробья с фотографиями и датами. Но и там никак не могли ее отыскать. Собирались уже вернуться, и тут я вдруг увидел ту самую бабочку…

Марина Ариэла Меламед

В мансарде на Бен-Гилель

Миша, как ты любил закатывать праздники! Хочется снова поздравить тебя с днем рожденья, и снова, и опять, пройтись по Бен-Гилель, задрать голову – там над мансардой по-прежнему особое небо… и самая уютная в мире мансарда, где поэт пишет свои стихи, курит, принимает друзей, светится далеко вверху, на седьмом небе…

Как об этом напишешь… ну хотя бы так:

Когда мы с Женей Дрейером вышли из генделевской мансарды, когда мы сидели и вспоминали его, когда Мишка уже был высоко в небе, и тут пошел дождь.

А мы нахально и даже как-то обидевшись, сказали куда-то в небо: «Эй, Михаил Самуэльевич, ты бы дождь прекратил, а? нам бы домой добраться…»

И дождь перестал. Пока я не села в автобус. Это было даже галантно, если хотите – для Женьки дождь снова пошел, они пошли вместе по Иерусалиму…

Или так: как-то я шлялась практически зеленого цвета от голода по улице Яффо, учась в театральной школе и забывая о жизни. Поэт и кулинар Генделев зорким глазом врача выцепил меня из толпы, отвел домой, накормил и сообщил, как поступать, буде наступит спазм. Ложка сахара. Да. Это всегда было жутко актуально…

Кстати, именно тогда там обедал и Леонид Гиршович приглашенным гостем, кажется, с сыном, и обеда хватило на всех. Даже если бы еще зашли бродячие друзья…

Как-то мы с Дрейером сочинили вдвоем словесный памятник поэту. Звучал он так:

«Одним словом – Генделев! Двумя словами – Генделев… Тремя словами – Генделев!..» – Действительно, лучше не скажешь…

Или так: он приготовил роскошный обед в честь ремонта, который устроили в мансарде друзья, и мы с Олегом Шмаковым тогда пели в честь ремонта и Генделева, а Мишка носился вокруг, накрывая на стол, не забывая попутно объяснять, как это нужно петь, на каком языке, зачем и кому это нужно под какую закуску и с какими приправами…

После чего сообщил этим разгильдяям, что мы можем гулять хоть до утра еще где-нибудь, а ему завтра вставать и писать, нужно сдавать материал…

Или такая картинка:

В русском центре на Штраус шляюсь по узкому бордюрчику, все выше и выше, и уже довольно высоко, а внизу рядом со мной ходит Миша, и поскольку он не только поэт, но и врач в прошлом, а в настоящем продолжает заботиться об окружающем мире, как о неразумном ребенке, приговаривает с тревогой:

– Только вы, пожалуйста, не ёбнитесь! Только не ёбнитесь, пожалуйста!

Или так: приехали в Иерусалим Игорь Иртеньев и Алла Боссарт с Веркой, а Мишка – он был уже в своем кресле на колесах – скомандовал мне ответственно: сначала приведешь ко мне на обед, а потом гуляйте, где хотите… И закатил роскошный обед, и звонил каждые полчаса, и контролировал каждый шаг…

У него были потрясающие женщины. Все. Хоть я и не входила в их число, но все равно входила, потому что не влюбиться в него было невозможно.

Как-то он одарил меня шарфом и жилеткой, когда мы с Дрейером собрались в Ган Сакер прямо от него на очередной фестиваль. Миша тогда распахнул шкаф, перебрал жилетки и выбрал то, что должно было сиять и переливаться, невзирая на лес и фестиваль. Стилист, что скажешь…

Он сочинял предисловие к книжке стихов Тарасова, такое вкусно-литературно-хулиганское, где б его найти-перечитать, я печатала тогда первые варианты под его диктовку, Миша тогда осваивал компьютер и, боже мой, на улице Бен-Гилель всегда было куда зайти, сначала задрав голову, теперь и до сих пор я обхожу эту улицу стороной, там пустыня…

А в ближнем небе Иерусалима по-прежнему летает генделевская «бабочка»…

Тали Генделев-Узиэль

Мой папа

О том, что у меня есть старшая сестра Ася (папина дочь от первого брака), я узнала в 16 лет. Моя младшая сестра Сима (папина дочь от четвертого брака) родилась, когда мне исполнилось тридцать. Так что росла я в убеждении, что именно я главный человек его жизни, и мне по праву принадлежат его внимание, время и он сам. А он, сам Генделев – поэт, врач, художник, скульптор, боксер, писатель, знаменитость, гуру и самый крутой человек в русской тусовке.

Не было для меня большего удовольствия, как, одолев 110 ступенек лестницы, оказаться в папиной мансарде, устроиться в уголке дивана и целый вечер наблюдать, как он принимает гостей, среди которых нередко были и знаменитости. Помню, как Хаим Гури и папа играют в шахматы или перебрасываются шутками за чашкой чая. В школе мы «проходили» Гури как классика ивритской литературы и сдавали экзамены по его книгам, а здесь он был Хаим, старший друг и дорогой гость.

Я впервые привела в мансарду своего будущего мужа Алона, когда родители уже давно были в разводе. Во главе стола сидел папа, рядом сидела мама, а остальные места занимали красотки, все сплошь папины «бывшие», некоторые со своими новыми мужьями. Все оживленно и весело болтали друг с другом. Алон до сих пор спрашивает: «Как это у вас получалось?» «Это – папа», – отвечаю я.

Если я кое-что и понимаю в кулинарии, то это – тоже папа. Сидя на его крохотной кухне, я много раз видела, как в ожидании гостей он создавал свои необыкновенные кулинарные композиции. И всегда, как бы ни был занят, коротко и четко объяснял мне что и зачем делает. Это стоило курса кулинарной академии.

Его не стало 29 марта 2009 года. Я видела его в последний день в больнице. Я простилась с ним, когда он умер. Но каждый год в день своего рождения я немножко жду его звонка. Запах сигарет в лифте – это папа. Первый осенний дождь – наш поход за грибами в Иерусалимский лес. Он всегда в моей душе и памяти, он – часть меня, самая важная составляющая меня сегодняшней.

Новогодний вечер в доме моего детства. Марафон приготовлений на финише: все уже убрано, постирано, приготовлено, нарезано, накрыто.

Теперь – успеть накраситься. И, не успевая, уже слышу скрип поднимающегося лифта и знакомый кашель. Дверь открывается, шум приветствий перекрывает папин голос: «Дочь!..» Меня обнимает облако парфюма с горьковатым запахом табака. Праздник начинается.

Иногда среди гостей оказывается пара-другая израильтян, удостоенных приглашения на эксклюзив, и папа знакомит их со мной: «Это моя дочь», – говорит он гордо с тяжелым русским акцентом. Рядом мама мягко кладет руку мне на плечо: «Моя дочь. Уже познакомились?»

В полночь квартиру сотрясает многоголосое: «Пять, четыре, три, два, один. Ура!» Улыбки, поцелуи, смеющиеся лица… Самое счастливое время моей жизни…

Мебель отодвигается, начинаются танцы. Они танцуют под шлягеры семидесятых-восьмидесятых, и я вижу их, какими они были тогда, – легкими, веселыми, беспечными…

Вот уже много зим в моем доме празднуют «Новигод». Елка, игрушки, подарки, нарядный стол, любимая семья – все, как должно быть. И все совсем не так. В этот день я особенно скучаю по папе, и тогда память легким прикосновением смягчает печаль.

Но время идет. Я с радостью и гордостью нахожу его в своих сыновьях – Роми и Офеке, в их