«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

ах которой сестры никогда не было у меня

Андрей Макаревич[39]

Другое небо

Поэзия есть музыка слов. И точнее не скажешь. И если мы не очень хорошо понимаем, что такое музыка, то с музыкой слов еще сложнее. Те, кто полагают, что стихи – это слова, уложенные в рифму и размер, сильно ошибаются. Рифмованные заголовки «Комсомольской правды» и рекламные слоганы имеют к стихам такое же отношение, как вибратор к космической ракете – в общем похожа форма. Мой друг Миша Генделев однажды сказал, что стихи пишутся вообще не для людей. Нет, не возбраняется, конечно, читать – если кому интересно.

Подозреваю, что он прав.

Поэзия – абсолютная вещь в себе. Я не помню, чтобы настоящий поэт даже попытался написать стихи на чью-то музыку – никто не имеет права задавать твоему сердцу ритм. (Бывало, что хорошие стихи пытались положить на музыку – это другое. Тоже, кстати, получается черт знает что.) Поэты слышат музыку внутри своего стиха – она и делает стих стихом, выстраивая единственно возможные слова в единственно возможный порядок. Поэтому поэты всегда так странно читают свои стихи – совсем не так, как разговаривают. Первомузыка стиха распирает их изнутри, они слышат ее и подсознательно пытаются дать услышать нам.

Миша писал очень непростые стихи (случалось, правда, и простые, позитивненькие: «Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая!». Я, впервые столкнувшись с ними много лет назад, не сразу сумел войти в его пространство, густо заполненное скрытыми созвучиями, казалось бы, случайными ритмами и их неровными отзвуками, неожиданными ассоциациями. В случайности обнаруживался железный порядок – единственно возможный. Миша выкладывал свои стихи на бумагу в виде бабочек – я ни у кого не видел подобной строфы. И уже не увижу – это будет пародия на Генделева. Ловил их в одному ему ведомом саду, расправлял им крылья, осторожно сажал на лист. Каждую эту бабочку можно при желании утрамбовать в общепринятый брикетик четверостишия – ни одно слово не вывалится. Казалось бы. Нет, ребята, – не получится – музыка стиха не позволит. Не полетит. И не почувствуем мы запаха пустыни и раскаленной на солнце брони, и черно-белого, в мокром снегу, Ленинграда пятидесятых, и не скривимся от вкуса железных апельсинов в садах Аллаха.

Когда Миша чуть-чуть обижался, он всегда говорил: «Я тоже к тебе на похороны не приду!»

Уже не придет.

Последний раз мы виделись незадолго до Мишиной операции. Я был в Тель-Авиве, жил в какой-то башне на набережной. Миша позвонил и сказал, что сейчас приедет повидаться. Он уже почти не ходил тогда, передвигался на черной электрической коляске. Я вышел на набережную его встречать. Картина, которую я увидел, меня потрясла: по тротуару, опасно наклоняясь на поворотах, несся Генделев. Несся на скорости, сильно превышающей допустимую. Глаза его горели веселым бешенством. Из-под колес разлетались прохожие. Сзади, задыхаясь, бежала жена Наташа. Когда мы общими усилиями вернули Мишу на землю и вкатили его в холл отеля, я возмутился – что за каскадерство? «Ну у тебя же есть машина?» – спросил Миша. «Есть» – ответил я. «А у меня нет. И никогда не было» – сказал Миша. И улыбнулся.

Лежит Миша на кладбище Гиват Шауль близ Иерусалима, и с его террасы открывается невероятный вид на Святую землю – холмы и долины, долины и холмы до горизонта, и пейзаж этот не тронут ни тысячелетиями, ни цивилизацией. Я даже позавидовал.

У нас принято вспоминать ушедших два раза в году – в день рождения и день смерти. А я вспоминаю Мишу каждый день – смотрит он на меня из рамочки, выпить зовет.

Пойдите в магазин, купите книжку стихов Миши Генделева. Хотя боюсь, вряд ли найдете – не женский детектив. Стихи ведь пишутся не для людей.

Для неба.

Вероника Долина

«Увидеть Генделева и не умереть»

Не так легко теперь, когда события, и самые горькие, сменяются на календаре так стремительно, что мы едва хватаем воздух… вспомнить о том дне, о том времени в конце 80-х, когда я увидала Мишу Генделева.

То было на книжной ярмарке, на ВДНХ, пожалуй.

Все это было, когда у нас всех ничего не было.

Кроме наших близких.

Не было ни жилищ – какие мы задумывали.

Ни свобод – они нам едва снились.

Ни денег – конечно уж.

Но внутри каждого из нас – была не то чтоб уверенность в чем-то, а вот именно что вера. Было будущее. Была молодость.

И вот солидно и неторопливо мы прогуливались по территории книжной ярмарки, поглядывая на стенды, стараясь обходить какие-нибудь людные и шумные площадки.

Мы шли с Диной Рубиной, и в эти минуты, а может за несколько минут до сцены знакомства с Мишей – к нам присоединился А. М. Володин.

Этот волшебный момент был, кстати, и запечатлен на фото.

Так мы и вошли в израильский павильон.

Где вращался, я бы так и сказала, вокруг собственной оси – некий молодой человек. Как боксер на ринге. Никакого второго боксера в поле зрения не было.

Свободная рубашка. Нечто вроде шальвар. Какой-то шелковый, что ли, шарф. Пушистая голова и цепкий взгляд.

Мы с Диной бодро назвали свои имена, да и фамилии. «Ой, ну как же!» – радушно сказал он. Напомню, что это был павильон израильской книги, почти не виданной в Москве… И мы, москвичи, еще не начали выезжать, мы не были нигде… Израиль был далек и незнаком, как и все прочие франции, англии и соединенные штаты.

И пришли эти шальвары ко мне домой.

Я же была солидный московский поэт. С неплохой трехкомнатной квартирой в самом центре города, прилагавшейся к мужу и троим детям.

Шальвары огляделись в коридоре и робко сказали: «У тебя пожрать чего-нибудь найдется?»

Вспомним кое-что. Отодвинув склероз-артроз-анабиоз. Харчевни в Москве были редкостью. Это же и не Питер. И 80-е.

Малосъедобные шашлычные, недоступные по ряду причин рестораны, непроходной Дом литератора. То есть вопрос-то был совершенно здравый. Просто шарф и загадочный образ заезжего шейха – не очень монтировались с вопросом «есть ли у тебя что пожрать». Но чуть погодя – смонтировались.

Я солидный московский литератор чуть за 30, и у меня всегда был обед и ужин. Ну и завтрак мог найтись.

Мишка приезжал нерегулярно. Но тут-то я стала обучаться прилетать в Израиль. Обыденным это не стало еще, но и в обморок уже мы не падали. Мы – то есть такие как я. Пройтись в Иерусалиме по Старому городу, с общим уже другом Женей Терлецким – бродили так, будто не сознавали, что это чудо.

Не ценили. Ничего мы не ценили. Ни тот воздух. Ни свою молодость.

Но я совсем недавно слушала Мишины очерки на «Свободе», «Великое русское путешествие».

И голос, и интонацию запомнила.

И вот увиделись…

Мишка, Мишка…

Шло время. Приезды в Израиль.

С концертами и без.

Мишка звал заезжать к нему, заботливо и хлопотливо кормил. Если осилить лестницу и вскарабкаться – то тут вполне ожидала самобранка. Мишка потчевал.

Меж тем выходили книжки в Москве и в Израиле тоже.

Он входил в дом с небольшой квадратной книжечкой, полной новых стихов.

Это были 90-е годы, и Миша совершенно обжился в Москве, с ее нескончаемостью, неуемностью, жадностью ко всему допрежь невиданному. Генделевские жилеты и галстуки-бабочки, шальвары и цилиндры имели успех.

А видеться мы стали редко. Просто все стали такими взрослыми и занятыми… Хоть и жилища теперь располагались близко. Хоть и малые дети завелись. Но это не было легкой и расслабленной близостью. Мы все, из литературы, журнализма, театра и музыки – жили очень напряженно, просто физически.

Видимо, пытались надышаться.

Мишины стихи.

Мишино дружелюбие.

Гостеприимство.

Гастрономия.

Все же всему этому дал расцвести Израиль.

Там и стоило встречаться.

Как написал друг моей юности Бережков – тогда и надо было жить…

Когда тогда?

Вот тогда.

Когда мы увиделись на старой книжной ярмарке в старой Москве.

Ура

Мы едем в Ленинград

о как мы рады как мы рады

чему ж ты рад дегенерат

да на оно тебе не надо