«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

был событием нечастым и потому памятным. Каждый такой поход Генделев умел превратить в шоу, в застолье имени себя. Однажды холодным ветреным днем – дело, кажется, шло к зиме – мы с ним и Антошей Носиком бродили по Акко. Насмотревшись древностей, оголодали. Покорно плелись за Генделевым, который уверял, что где-то рядом находится лучший в мире рыбный ресторан. Поплутав по переулкам, ткнувшись в две-три закрытые двери мы, наконец, оказались в большом, ангарного типа пространстве с пластиковыми столами и чуть ли не дюжиной снующих между ног разнокалиберных пестрых котов. «Это здесь!» – провозгласил Миша. Ёжась от всепроникающей израильской осенней сырости, уселись за стол, и поэт немедленно принялся устраивать жизнь. Он тыкал в расползающиеся строчки меню, выкрикивал названия и числа: «хумус паамаим!», – «два хумуса!». Помавал руками, словно дирижер, руководя парой невозмутимых официантов-арабов. Стол наполнялся тарелками и тарелочками, появились сомнительной чистоты, но правильно запотевшие рюмки, Миша плеснул себе арака – анисовой водки – и торжественно провозгласил: «А он, мятежный, просит бури!». Ровно в этот момент из кухни выплыл усатый дядька с подносом, на котором топорщилась жареным хвостом бури, по-русски говоря – кефаль.

Об объединяющей роли выпивания, непременно сопровождающегося приемом пищи, мы говорили с Генделевым часто. Соглашались, что по каким-то причинам радость общения людей творческих, интеллектуальных, – а все попавшие в Мишенькину орбиту немедленно начинали себя таковыми считать, – немыслимы без еды, обязательной составляющей наших дружб, посиделок и разговоров. Обсуждали примеры европейских культур и форматов – от светских фуршетов до литературных салонов, где легко обходятся вином и орешками, максимум сырной тарелкой. Говорили и о том, что приготовление пищи, неважно, следуешь ты рецептам чужим или своим, – занятие с одной стороны медитативное, с другой – повышающее самооценку. Оно редко подводит, давая бесценное ощущение контроля. Совершая мелкие выверенные движения, снимая шелуху, нарезая дольками или мелко шинкуя, переворачивая на сковороде или откидывая на дуршлаг, ты чаще всего уверен в результате, а он, как правило, не разочаровывает.

Если перечитать Мишины рецепты при нынешнем маниакальном подсчете калорий и стремлении к соблюдению пропорций белков, углеводов и клетчатки – волосы встанут дыбом. Тогдашняя популярность «Общества чистых тарелок», нам кажется, в первую очередь определялась все-таки не ими, а тем, что сформировавшееся в начале 90-х русскоговорящее сообщество Израиля, несмотря, или, может быть, именно в силу своей многочисленности имело довольно мало точек пересечения. Разговоры об однородности нашей эмиграции, все эти «приехал миллион амбициозных, образованных, готовых тяжело работать» – скорее фигура речи, условность, посредством которой было удобно описывать волну алии из бывшего Союза. Еда же, знакомство с новыми продуктами, освоение местных кулинарных реалий и техник были, несомненно, факторами объединяющими. Пожрать, оказавшись после голодного советского и постсоветского периода в мире относительного изобилия, любили все.

Рецепты Генделева, как уже было сказано, вписывались даже в самый скромный бюджет; ингредиенты – от курицы до баночной кукурузы – имелись в любом супермаркете; инструкции по приготовлению были просты в исполнении и сопровождались набором баек и анекдотов. «История водки» Похлёбкина, «Русская кухня в изгнании» Вайля и Гениса – Генделев органично встроился в этот ряд окологастрономической литературы, классифицирующей еду, по утверждению того же Похлебкина, не как проблему желудка, а как «проблему сердца, проблему восстановления национальной души». Понятно, что в описанном Мишенькой процессе приготовления «цыпленка Монморанси» национального – как русского, так и еврейского – было немного, разве что сочетание условно-мясной куриной составляющей с кисло-сладкой вишней. Зато было там декларированное стремление есть, а значит и жить по-новому, не по-советски. Сам Генделев это стремление облекал в форму практически манифеста: «Я настаиваю на безукоризненности своего гастрономического вкуса и пристрастий: хорош бы я был, кабы выдавал рецепты манной каши с кетчупом вместо цыплят «монморанси» или, что почти то же самое, тефтели из холодной рыбы с макаронами и вялым огурцом вместо карпа «а-ля Ротшильд»!.. Иное дело – согласование моего вкуса со вкусами общества, которое желает трескать всякую пакость то ли по привычке, то ли по семейной традиции, то ли по недостатку времени, денег и воображения… Тут я бескомпромиссен и на поводу у пожирателей тефтельки не пойду». Трудно было не поддаться этим обаятельно-диктаторским указаниям: народ радостно читал, покорно плёлся по жаре за продуктами и уверенно вставал к плите.

При этом вряд ли Миша хотел быть профессиональным как сказали бы сегодня фуд-блогером – просто эта работа оплачивалась. Причем, не всегда деньгами. Однажды продуктовая сеть «Клабмаркет» проводила рекламную акцию: расплачиваясь на кассе, человек вместе с чеком получал специальные марки – чем больше сумма покупки, тем больше марок. Собрав определенное их количество, он получал – сейчас уже не вспомнить, бесплатно ли, или по значительно сниженной цене – предмет кухонной утвари якобы итальянского производства. При особом покупательском усердии можно было собрать отличный комплект из десятка, что ли, предметов: кастрюли, кастрюльки, сотейники, сковородки – такое. Рекламное агентство, работающее с «Клабмаркетом», пригласило Генделева стать лицом этой рекламной кампании. Лицо согласилось, оговорив гонорар в виде полного комплекта рекламируемых предметов. Миша придумал отличный формат: каждую кухонную емкость наделить титулом и именем, каждой придумать байку, а к байке – рецепт, подогнанный под соответствующую кастрюльку или сотейник. Там был казанчик «виконт Альберто», кастрюля «донна Клара», сковородка «графиня Изабелла» или что-то в этом роде… Раздражающим автора фактом являлось то, что предметов было десять – стало быть, требовалось выпустить десять таких еженедельных историй. После первых двух Миша заскучал и благосклонно изрек: «Ты отлично имитируешь мою манеру. Пиши сама!» На том и порешили. В завершение рекламной кампании Генделев, царственно сойдя из Иерусалима в Тель-Авив, приехал в агентство. Сдержанно обмыли окончание проекта, Мишенька загрузил гонорар в гигантский мусорный мешок и двинулся в сторону центральной автобусной станции. Мы наблюдали за ним из окна: в подбитой ярко-желтым атласом развевающейся шинели до пят, с мешком кастрюль за спиной он двигался на тель-авивский закат походкой прокуратора Иудеи.

Возвращаясь к генделевским застольям начала и середины 90-х, важно сказать, что тогда открылись границы постсоветского пространства, и в Израиль помимо волны эмигрантов хлынул поток туристический и гастрольно-культурный: писатели, поэты, музыканты, актеры. Лучшие из них предсказуемо или, наоборот, непонятно какими судьбами оказывались в Мишиной мансарде. Именно там мы впервые увидели и кумиров нашей молодости – Макаревича и Аксенова, и тех, кто тогда был в начале или на подъеме творческой карьеры – Вишневского, Иртеньева, Веллера, и совсем легендарных персонажей – Анри Волохонского и Алексея Хвостенко. На смерть последнего Миша написал одно из самых своих пронзительных и наших самых любимых стихотворений. Заканчивалось оно так:

Дай я пошлю тебе бабочку божию чушь безделку

с запиской на обороте вручить Хвостенко

мою самую с серебра оттенком

пепельную

с огненною каймою

носи её

памяти на отвороте светлом

как я о том как ты пел так и сейчас поёшь ли

с взглядом в иерусалимскую стенку летом

всего и оставшуюся от дома уже двадцать лет зимою

а лучше

я пошлю тебе свою куколку

а 

точней

завещаю

води её в детский сад царей кормить овощами

выводи играть на свои Шанзелизе Алёша

научи её петь

ты

а потом я тоже.

Миша легко компоновал за столом заезжих звезд и юную израильскую поросль: не всегда было понятно – то ли звал молодняк посмотреть на знаменитостей, то ли показывал приезжим экзотику – новых русских израильтян. Скорее всего, и то, и другое. Какая-то часть ребят, сначала приходивших к Генделеву просто выпить