«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

А тем поэтам, которые смогли выйти из-под его мощнейшего давления – просто повезло. И с чисто поэтическим талантом, и со спортивным характером. Бродский, кажется, про это что-то знал и что-то понимал. Сам назначил на всякий случай вторым поэтом России Евгения Рейна (если я не путаю). И вообще оказался неплохим литературным администратором. Отрецензировал «Ожог» после эмиграции Аксенова так, что того три года не печатали (в США Аксенов в отличие от Бродского был никем), и в результате бывшие приятели не разговаривали до самой смерти. Поменял в перестройку свое отношение к экономическому укладу русского села: «Если Евтушенко против колхозов, то я за».

Когда в Иерусалиме вышел первый сборник Генделева, эмигрантская волна быстро донесла его до рук Бродского. Бродский взял в руки сборник и поморщился: «Это что за еврейчик лезет в русскую поэзию?» Прекрасная фраза. Коротко, емко и психоаналитично. Фразу можно с фрейдистским удовольствием разбирать на несколько составляющих: христианство Бродского, иудаизм Генделева, антисионизм Бродского, сионизм Генделева и наконец, просто ревность и привычку рулить русской культурой в изгнании.

Эмигрантские круги, добрые и отзывчивые, немедленно передали Генделеву краткую рецензию Великого Мастера на его первый сборник. И вот тут питерская школа бокса (а Генделев реально боксировал не то в легком, не то в легчайшем весе) проявилась во всей красе. И немедленной эпиграммой «Бродский, Бродский хуй уродский» Генделев завоевал симпатии сразу нескольких поколений современников.

Евхаристическое общение двух поэтов с тех пор так и не восстановилось до самой смерти Бродского.

Сравнивать двух поэтов вообще дело неблагодарное. Мне, лично мне нравится, что эпический Генделев гораздо эпичнее Бродского, ну а лирический Генделев гораздо лиричнее, что, впрочем, не сложно. Бродский заметно холоднее, а Генделев временами чуть ли не раскаленный.

Там, где у Бродского предел дрожания голоса и взора (Письма римскому другу или Представление), – у Генделева его вокально-оптическое представление только начинается.

Впрочем, масштаб суммы текстов Бродского, его глубину, ширину, длину, высоту Генделеву превзойти не удалось. Но это всего лишь масштаб. Возможно, на Бродского благотворное влияние оказал второй язык.

Бродский знал английский, как русский. Думал на нем, писал, любил. И это помогало. Потому что двойной словарный запас, другое лингвистическое сознание и вообще больше мест, откуда можно красиво украсть, цитируя.

А Генделев ни одного другого языка, чтоб на нем думать, не знал. И в одном случае из 100 ему это помогало. Потому что под конец жизни Бродский забывал на каком языке пишет. А Генделев до конца жизни писал по-русски. И делал это феноменально.

Генделев и слава 2.0

Лично меня Генделев познакомил с

Булатом Окуджавой, Василием Аксеновым, Андреем Макаревичем, Александром Маргулисом, Михаилом Веллером, Владимиром Сорокиным, Михаилом Жванецким, Павлом Лунгиным, с какими-то политиками, журналистами и еще Бог знает с кем.

Все эти люди были (а живые еще и, вероятно, остаются) поклонниками текстов Генделева. Я бы даже сказал убежденными поклонниками. И слово «гений» в неироническом, а в самом романтическом контексте нет-нет да и звучало в компании. В основном в унисон со стекольным звуком бокалов и рюмок, но какая разница.

К этим достойным людям надо добавить людей, с которыми меня Генделев не знакомил, так как я с ними был знаком до него, но которые являются для меня безусловными авторитетами в области русской поэзии, будь то Антон Носик, или Аркан Карив, или Демьян Кудрявцев, ну, список может оказаться долгим.

Вроде бы солидная референтная группа.

И все равно я, искренне считая Генделева великим, чувствую себя немного сектантом.

Но почему?

Почему лучи славы, пролившейся на Генделева, оказались так узко сфокусированы?

Причин можно найти сколько хочешь. Я полагаю, что главная проблема – неудачный тайминг. Время, когда Генделев всходил на Парнас, было такое, что Парнас больше походил на заброшенный холм, по которому шлялись несколько хорошо знакомых и недолюбливающих друг друга профессионалов, а поклонники и поклонницы болтались где-то в низине в наушниках. На Парнас не смотрели и тем более на него не поднимались. Разве какая-то нимфа не испугается комаров и репейника и заберется проведать грустных муз и одиноких поэтов. Но на нескольких нимфах всемирную популярность не обрести.

Однако Генделев, отлично представляя, что ни один концертный зал не замрет в оцепенении, когда он выйдет на сцену, клал на это с большой поэтической высоты. Его вполне устраивало то экспертное сообщество, которое его окружало. Надо сказать, сообщество отвечало Генделеву взаимностью. Поэтому Миша плевал на славу и писал себе великие тексты. И так всю жизнь. И это хороший повод для восхищения.

Как-то я говорил с Генделевым о массовой культуре. Я сказал, что определенно в попсе (кто бы что под этим не подразумевал) наверняка есть какая-то скрытая от интеллигентных мозгов правда, если она цепляет за душу миллионы людей, пробуждает в них эмоции (примитивные, понятно, но хоть какие-то), то значит она бьет в какие-то болевые точки этих самых миллионов. Предложил подумать над этим. Почему некоторые (не близкие нам) люди, выпив и послушав как белый лебедь на пруду качает падшую звезду, начинают подпевать, чуть не плача.

Миша твердо заявил, что то, о чем думает, переживает и спорит народ, его не интересует, потому что он отлично знает, о чем курортники разговаривают на пляжах, о чем думают девушки перед зеркалом, о чем переговариваются политики в закрытых клубах, какая именно ругань стоит на коммунальных кухнях и что кому предъявляется на бандитских стрелках. Кухонная метафизика Генделева не интересует. Его интересуют высшие и экстремальные формы бытия. И мысли – тоже экстремальные.

А никаких тайн в массовой культуре нет. Есть механизмы создания и раскрутки текстов.

Генделев и Бабочки с танками

Я, как некоторые знают, лет через десять после смерти Миши решил собрать группу, положить его стихи на музыку в стиле софт-рок-романс и спеть их. Все получилось, группа Яуза выпустила дебютный альбом «Бабочки и танки».

Разумеется, некоторые тексты Генделева мне довелось спеть несколько сот раз: репетиции-концерты-репетиции. И они в теории могли бы мне изрядно надоесть. Но ничего подобного. И я постепенно осознал: гениальные стихи приобретают вес и силу молитвы. То есть не портятся от повторения, а наоборот улучшаются. И тебя улучшают. И двигают тебя то ли вперед, то ли вверх. Или возвращают тебя в твое великое время. Или в твое лучшее состояние. В общем, творят чудеса. Что неудивительно. Молитва для этого и придумана.

Устные воспоминания. Несколько эпизодов

Существует такой жанр – устные воспоминания. Жанр неустойчивый, как любой устный жанр, у него нет даже определенного названия. «Байки» – плохое слово, «истории» – чуть лучше. Они, как анекдоты, обычно рассказываются к месту, в определенной компании под определенное настроение. Предполагается, что слушатели уже знакомы с героями воспоминаний в той или иной степени, но часть из них не знакома с данным эпизодом (для этой части и происходит рассказ), а часть – знакома, но рада послушать эту историю еще раз. Обычно у нее есть динамика, в ней должна раскрываться одна из характерных черт героя рассказов. И в конце должно быть что-нибудь веселое или нравоучительное.

При переносе на бумагу эти истории беднеют и теряются. Осознавая эти риски, я тем не менее попытался записать несколько историй про Мишу. Вместо дисклеймера: в одной из них будут реалии начала нулевых годов, которые многим покажутся, мягко выражаясь, неоднозначными. Ну время было такое.

Дискредитация

Ранней весной 1993 года в Иерусалиме у меня случилось обострение затянувшейся несчастной любви. Я лежал на полу в физическом смысле часами. Просто не мог и не хотел ходить. Не видел в этом смысла. Друзья начали волноваться. Генделев не выдержал и вмешался. Он пришел ко мне ранним вечером