«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

от тель-авивского Дома «Бегед-Ор». И не скрипели кожи при передвижении маленького, крайне активного организма Шалвы в пространстве Бухарестского аэропорта – нет! Визжали предсмертным поросячьим визгом штаны его, причем буколика усугублялась стуком копытц, оправленных в кинжальные техасские сапоги со шпорами. Короче, Шалва выглядел очень сильно; страницы же описания его законной донны утеряны нерасторопной машинисткой при перепечатке.

О количестве собственных чемоданов с богатыми дарами Шалва был осведомлен, но был осведомлен приблизительно. Его половина, кантовавшая оные чемоданы, утверждала, что – пятнадцать. В то время как старшая дочь, выполнявшая в кампании ту же неблагодарную роль, что маршал Бертье в зимнем походе несчастливого Буонапарте, – дочь-квартирмейстер Стелла знала, что чемоданов – четырнадцать, а что шестнадцать – так это аба хвастывается.

Как бы то ни было, семейство Шалва при штандарте с примкнутыми багинетами шло через таможню Бухарестского аэропорта, и незыблемо, как ей и положено, покоилась только пирамида Шалвиных чемоданов, в тени которой и подвернулся Шалве Михаил Самюэльевич Генделев, странствующий сочинитель стихов и поэт, чье отчужденное выражение лица скачущий впереди семейства Шалва по запарке и врожденной ненаблюдательности принял за покойное величие персоны, Которая Знает Все.

Тем более, что поэт уже дал два, как оказалось, исчерпывающих ответа на два животрепещущих вопроса Шалвы. Конспект:

Алеф: хватит ли Шалвиному папе, который, конечно, прилетит обнять сына на транзитной станции Москва-Шереметьево-2, что лежит при торной дороге Лод (государство Израиль) – Кутаис (Грузинская ССР, Русия), хватит ли папе 15 (прописью в скобках – «пятнадцати») тысяч рублей, чтобы оплатить государственный таможенный налог Союза Советских Социалистических Республик, буде таковой предъявлен, «потому что 5 (в скобках – «пять») выдео вэзу друзьям по армии? э?..»

– Хватит, – ответил Генделев.

Бет: спрашиватся – будет ли встречать Шалву Алка Пугачева, с которой Шалва большие друзья с тех пор, как водил советскую канарейку и весь ее гастролирующий коллектив по веселому Тель-Авиву и «самашедшие дэнги вложил – нэ жалко?..»

Михаил Самюэльевич ответил:

– Канэшна.

Но не списывайте на пресловутую генделевскую бессердечность, халатность и легкомыслие эту кажущуюся оскорбительной лапидарность, эту почти лакедемонскую краткость ответов поэта. Побочное выражение лица осеннего отлета, которое доверчивый Шалва принял за тертость в деле передвижения по трассе «Иерусалим – Ленинград», – было не чем иным, как отраженьем совсем иного душевного состояния, поддающегося описанию лишь в буддийских терминах, из которых самым цензурно переводимым было бы samadhi.

Известный поэт, чьи неотложные и невеселые обстоятельства требовали немедленного личного присутствия в городе Ленинграде, поэт – только что перенес налет оравы румынских авиа-таможенников, с точностью необычайной воспроизведших набег Идолища Поганого на струги торговых гостей князя Владимира Красно Солнышко.

Глава вторая, где движет недвижимость странника самой судьбы мохнатая рука

– Сувенира, – доверительно сказал то ли сержант, то ли полковник – кто их звезды считал! – и вытянул из сумки поэта везомые в подарок колготки.

– Сувенира, сувенира, – закивал, заискивающе улыбаясь, Генделев.

– А, сувенира, – сказал довольный полковник и сунул колготки в свой, даже не вспучившийся, карман. После чего вытащил из сумки вторые колготки.

– Сувенира? – уже уверенный спросил он.

Генделев растерялся. И от растерянности забыл все, чему учили его иерусалимские доброхоты на предпоездочном инструктаже. Он зашипел и, запустив по локоть руку в галифе военного дака, вытянул экспроприированное назад.

– Нет сувенира! Ноу, но, нон сувенира! Нет не сувенира, зис из сувенира, вепрь проклятый!

И лихорадочно наскребя по сусекам крохи инструктажа, протянул таможеннику пачку «Мальборо». (Что я делаю! Я пал! Это же подкуп… – промелькнуло что-то белое на берегу и махнуло рукой его отплывающему сознанию.)

Вепрь одобрительно взял пачку сигарет, потом вытянул из слабеющих рук Михаила Самюэльевича бесконечный какой-то шелковистый, лунатический всхлип колготок, мгновенно, как всосал, втянул их в кулак и уже безвозвратно швырнул в пучину кармана.

– Да сувенира, – сказал он назидательно.

«Но пассаран, но пассаран», – жалобно, как лист кленовый, планировала, кувыркалась и ложилась на крыло в седеющей голове Генделева единственная твердо известная поэту романская фраза. «Но пассаран»…

– Да сувенира! – повторил налетчик, уже присматриваясь к комплекту егерского белья, назначенного в подарок отцу поэта.

Генделев оглянулся.

– Один, всегда один, – подумал он. И тогда тошный взгляд его встретился с легкими, невинными глазами другого погромщика, на погонах которого лучилась уже просто Большая Медведица в полном составе. Генералиссимус таможни располагал. Располагал он симпатичным свои лицом, напоминающим Леонида Ильича Брежнева в период выхода карьеры. Сходство и расположение усиливались и орденом на груди приятных пропорций – как груди, так и ордена. Бандит представлялся личностью почти харизматической.

– Судьба! – подумал поэт. – На сувенира! – ринулся он к доброму разбойнику. И сунул пачку «Мальборо» в ловкий хобот Леонида Ильича. – На!

И судьба в лице начинающего генсека улыбнулась. Судьба сделала длинный шаг к зарвавшемуся коллеге, молча отпихнула бандита погоном, застегнула сумки и, по-бурлацки ухнув, орденоносно поперла поклажу – мимо таможни.

Глава третья, о том, как выкупил еврейское добро Джон Черчилль Первый герцог Марлборо

Таким образом, багаж почти нецелованным поплыл в аэроплан, а телесная оболочка Генделева осела в тени циклопического зиккурата из чемоданов Шалвы, где, как оказалось, уже успела ответить на два животрепещущих вопроса. А когда цвета и звуки начали подлизываться к сознанию поэта, он обнаружил перед своим лицом шевеление золотых пятен, до него донесся топ, звон бубенцов и цок копыт, что при врубе аккомодации и настройке звука определилось и (наплыв!) осмыслилось, как пляска святого Витта, исполняемая невероятно златоглазым, зубым и волосым карликом-грузином при жене и шпорах. Через батальный лязг наплечников и набедренников, сквозь звоны, по-над сполохами зайчиков на броне, сквозь битву даков с иберами прорубился к уму и сердцу поэта даже не смысл, но клекот-клич на иврите-русском-грузинском с использованием ненормативной лексики идиша и арабского языков, донеслась невнятица такой тоски и силы, что Генделев прислушался – и вник.

А вникнув, испытал этическое неудобство, некий зуд, эдакое щекотание совести, что-то вроде морального расчеса, стыд за нелюбезность свою, за бесчеловечность, за, прямо так и скажем, хамство ответов своих и вельможное безразличие к боли ближнего. И тогда он внял ближнему.

А внявши, понял – беда.

Беда состояла в том, что чемоданов у Шалвы оказалось не

пятнадцать, как думала его верная дура-жена, не

шестнадцать, как помышлял пылкий и склонный к фантазмам Шалва, и не

четырнадцать, как знала практичная дочь-квартирмейстер красавица Стелла.

Чемоданчиков было – восемнадцать.

Восемнадцать, цифра роковая, запомни ее, читатель, – восемнадцать.

Один в один, восемнадцать гиппопотамов натуральной гестаповской кожи, качеством соизмеримой только с кожами вздорных шалвинских джинсов.

Восемнадцать спокойных чудовищ, до неподвижности обожравшихся электроникой, тряпками, часами, парфюмерией и забывших дышать от внутреннего напряжения.

Восемнадцать мест ручной клади.

А можно – 12 чемоданов (двенадцать чемдн.), отнюдь не восемнадцать.

По два на рыло, включая малюток дочерей Ору, Яэль и несмышленыша Ционку, тоже обещавшую со временем стать красавицей; шесть лишних, с позволения сказать, чемоданов – это уже беда, а если еще лишний, с позволения сказать, вес, то есть овервейт на жаргоне румынских авиацыган, пустяки, каких-нибудь 980 кэгэ, не тонна же! – но при цене шесть долларов США за каждый кэгэ лишнего груза, что в пересчете составляет (… … …) кус има шелахем, маньяким как справедливо заметил Шалва, ибо это уже была настоящая беда, и она смотрела в лицо поэту нестерпимо золотистыми влажными очами.

И – взывала.

К чести Генделева. Но к чести Генделева ни разу, нет, ни разу с темного дна, из бездны подсознанки, где болтался мотивчик «Мальбрук в поход собрался», не поднялась – плохо, кстати, ложащаяся на этот мотив – формула «а ну его в жопу с его чемоданами».