«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

поеду

заживать)

где

улыбаясь словно я

как будто улыбаюсь я

ребёнок

смотрит люто

с букетом из салюта

на плитке шоколада

привет из Ленинграда

умру

поеду

поиграть

в

на белых водах

в Ленинград

где я

на эти торжества

сам вроде божества

и я

не отверну лица

в лицо поцеловать отца

вот батюшке награда

а

много и не надо

а

много и не буду

туда смотреть отсюда

сюда

на лилипута

с букетом из салюта

на плитке шоколада

привет

из Ленинграда!

После возвращения из Куршевеля почти каждая Мишина вечеринка сопровождалась чтением стихов – этого момента все мы ждали. Он писал почти каждый день, писал много и страстно, и готов был написанным делиться – ему нужна была публика.

А потом Генделев заболел. Больше всего он ненавидел собственную слабость и беспомощность – уж очень это противоречило образу бретёра и мачо, который он годами культивировал. Пытался не сдаваться: бесстрашно шутил про пересадку органов, ездил на своей коляске как на боевой колеснице, размахивая кислородным баллоном как маршальским жезлом. Стал чаще возвращаться в Иерусалим, но подъемы в мансарду и спуски из нее становились всё более невыносимыми. Похоже, единственный из окружающих, он готов был признаться себе, к чему идет дело. Между тем, бурные трапезы продолжались: Миша царил за столом и, время от времени торжественным жестом отводя от лица кислородную маску, изрекал что-то мудрое или смешное, чего мы по глупости своей тогдашней не запомнили и не записали.

Потом его не стало. Событие это при всей предсказуемости для многих, включая нас, стало оглушительно болезненным. То, что Генделева не хватает – общее место, банальность, повторенная сотни раз. Но что поделать – его действительно очень не хватает. По сей день, собираясь в разных географиях остатками Мишиных застольных компаний, мы рано или поздно цитируем его, пьем за него и за радость человеческого общения – верховную ценность, которую он нам внятно и настойчиво внушал. Хочется верить, что мы сможем эту ценность еще на какое-то время сохранить, невзирая на происходящее и вспоминая Михаила Генделева, Мишеньку – большого поэта, бесшабашного кулинара, хранителя культа застолья. Удивительного человека, которого нам повезло знать и любить.

Арсен Ревазов

Мой Генделев

Несколько текстов

Вместо предисловия

Некоторые из этих текстов написаны давно. Некоторые только сейчас. Я соединил их как умел: не по хронологии написания, не по сюжету, а как пришлось. По какому-то внутреннему ритму. Здесь и Генделев поэт, здесь и Генделев друг, в общем, все перемешано. Начнем с грустного. Потом будет повеселее.

На смерть поэта

Генделев умер, потому что очень хотел жить. И согласился на эту жутковатую операцию. Хочется сказать: молодец, Миша! Но жаль ведь. По-блядски жаль и тоскливо.

Ветхозаветная тишина,

Сирой полыни крестик.

Похоронили поэта на

Самом высоком месте.

М. Цветаева «На смерть Волошина»

Если предположить, что душа Генделева способна подняться на полтора-два метра над телом, то вид с могилы ее восхищает. Иудейские горы сколько хватит взгляда. Все нежное, коричневое, плавное, зеленое, прозрачное. Для разнообразия попадаются пятна из белых кубиков домов. Объемные клубящиеся облака плывут под густым синим небом. Конечно, для наслаждения видом душа должна обладать классическим человеческим зрением.

Проверить, существует ли сознание вне тела, а именно есть ли жизнь после смерти мы не можем. Мы не можем, но нам придется. И, к сожалению, Генделев это уже проверяет. Я уверен, что еще много лет он бы прекрасно обошелся без этого знания, но предположим, что есть. Не исключено, что есть.

Тогда грустно. Да, мы потеряли Мишу. Но одного Мишу. И сохранили все остальное. А он потерял всех нас. Сразу. Всех вообще. Не считая возможность писать стихи, любить женщин, веселиться, вкусно готовить, пить водку, интересно разговаривать. То есть, каким же крутым местом должен быть рай, если он компенсирует такую серьезную потерю?

И почему, чтобы попасть в это крутое место, надо сначала обязательно умереть?!

Словом, лично мне жалко не столько всех осиротевших нас, хотя, конечно, нас жалко, но прежде всего Генделева. Он так любил жизнь! Он так не хотел умирать, не умел умирать, и вообще не любил смерть, но признавая ее величие, тщательно разбирался с ней с помощью стихов. Ужас.

Или все-таки я не прав, и Закон Сохранения как один из самых фундаментальных и универсальных законов Вселенной работает и на том свете? Тогда потеря Мишей всего, что у него было, должна быть ему очень и очень серьезно скомпенсирована. Прямо вот очень серьезно. Может, компания Гомера, Горация, Данте, Шекспира, Блейка, Пушкина, Мандельштама и даже Бродского? Достойная компания. Генделев очень любил достойные компании и дорожил ими.

Но это ему, Мише. А нам? Тут?.. Ну ладно, Бог с нами. Не хочется мелочиться. Мы потерпим. Лишь бы ему там было хорошо. Вид с могилы уже удался. Хорошо для налаживания новой оптики души. А дальше Генделев сам разберется. Он умеет улаживать свои дела.

Но не все потеряно и для нас. С Мишей по-прежнему можно говорить. Алгоритмы разговора заданы всей прошлой жизнью. Слух, язык, мозг все помнят. Более или менее понятно, что он ответит тебе на ту или иную фразу. Легко верится, что он говорит именно это и именно с такой интонацией. Все по-настоящему. Генделев возражает, соглашается, молчит (ну это редко), перебивает. И жесты, жесты – они просто сводят с ума. Взведенные плечи, резкий поворот. Руки перекрещиваются как молнии. Миша, как же так?! Ты позавчера был жив, а сегодня в твою честь можно улицы называть?!?

Эпический постмодернизм Генделева

Вот такой вызывающий заголовок. Ну правда, где эпос, а где постмодернизм? Постмодернизм чувствует себя расположенным настолько после всего, что случилось за последние три с половиной тысячи лет в культуре, в таком конце последней из всех эпох, что ему эпос и пародировать-то неудобно. И тут вдруг появляется Генделев. Весь такой на пафосе и с бабочкой. Но не на чистом пафосе, как лох педальный, а вполне себе с иронией, с мета-иронией, с пост-иронией. «На моих похоронах будет много ебанах».

Генделев создал и неожиданный, и довольно трудный в исполнении язык. Пафос и стеб. Эпос и постмодернизм. Сады Аллаха и шли б вы на хуй.

Платиновый фонд

На очередной годовщине смерти мне порезала слух не скажу чья клишированная фраза, что Генделев – это золотой фонд русской поэзии. Генделев – это не золотой фонд русской поэзии. Это абсолютно платиновый фонд. Он не сводил с ума думающих молодых людей, как Бродский, или экзальтированных девушек, как Блок. Или всех подряд, как Пушкин, потому что язык был молодой и новый, и страна была молодая и новая. Но Пушкин по сравнению с Генделевым – просто ребенок, неожиданно рисующий прекрасные акварели, акварели в том месте, где до этого были только наскальные рисунки. А Генделев через 200 лет уже не про детство, понятное всем. Не прожжённый хрипящий голос, как Высоцкий, а кипящий булькающий гель мозга. Булькающий через сложную семантику про совсем сложные тайны бытия. Если про войну – Генделев. Если про любовь в наше время, а не во времена А. П. Керн – Генделев. Если про стихи, как высшую форму существования языка, то Бродский, а если про стихи как высшую форму сознания и что круче – познания, то опять Генделев.

Генделев и Бродский, история одной эпиграммы

Бродский влиял на всех. Где-то в конце 60-х – начале 70-х