«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

и нравится оно почти всем. Рецепт простейший, но Миша умел придать ему шарм: языки выносились торжественно, кастрюля ставилась на какую-то антикварную подставку с посеребренными ручками, словом, было шикарно. Неизменным успехом пользовалась чечевица с гусиными шкварками, обязательно сопровождаемая дискуссией вокруг рецепта небезызвестной похлебки и праве первородства. Всегда шел «на ура» знаменитый салат из кольраби, сельдерея и грейпфрута. Ну и кофе, ах, какой кофе делал Мишенька! Если компания была небольшой и время не поджимало, он варил его собственноручно в одной из многочисленных джезв, украшающих кухонные полки, клал на дно каждой чашки по крошечному кусочку горького шоколада и твердой рукой опытного медика выдавливал из половины лимона пару капель сока.

Несмотря на то, что к этому моменту в Москве сильно повысилась алкогольная культура, народ стал разбираться в винных домах, терруарах и смородиновых нотках, у Миши за столом царило крепкое. Виски пили редко, это был напиток не для больших сборищ, а скорее так – для заскочить на часок посреди недели. Для виски имелись хрустальные стаканы: толстостенные, искрящиеся, просторные, было приятно держать такой в руке, позвякивая кубиком льда. Под водку шли в ход многочисленные рюмочки – разномастные, каждая со своей формой и историей.

Подоконник в квартире на Колобовском был заставлен графинами, графинчиками и штофами – хрустальными и стеклянными, антикварными и обретшими вторую жизнь после того, как было выпито оригинальное содержимое. В разномастных емкостях искрились настойки, с которыми Генделев изобретательно экспериментировал: хреновуха и чесночная, клюквенная и рябиновая, лимонная и ореховая выставлялись на стол с неизменной гордостью. Это была банальная водка, которой заливались ягоды или другая нехитрая основа. В ход шла всякая: «Гжелка», «Зеленая марка», еще какие-то местные продукты средней ценовой категории. Настойки выглядели красиво: нежно-желтая на лимоне, золотистая на рябине, густо-бордовая на вишне. Каждый напиток сопровождался легендой о сложном многоэтапном способе приготовления, но, если вожделенная жидкость оказывалась на исходе, оставив на дне слой ягод или горсть чеснока с хреном, а застолье всё не кончалось – Миша выходил на кухню, вливал в графин новую бутылку водки, и через 15 минут – вуаля! – можно было продолжать. Еще были гигантские бутылки «на качелях»: огромные подарочные емкости по три, а то и пять литров со специальным шарниром для удобства наклонения и наливания. Продавались они в аэропортах и в то время были популярным корпоративным подарком. Углядев их в каком-то «дьюти фри», Миша понял, что это очень функциональный вариант для больших застолий: таскал их из поездок сам, и приучил сотрапезников – мы часто везли здоровенные коробки то в Колобовский, то в иерусалимскую мансарду. И там, и там емкости эти опорожнялись с завидной скоростью, иногда за один вечер.

Относительное благосостояние так и не переросло в состояние – богатым Миша никогда не был. Сколько бы он ни зарабатывал, ни получал в качестве грантов и подарков – все моментально тратилось, проедалось за дружескими столами. Он покупал шляпы «Борсолино» и резные трости, шил на заказ костюмы и сорочки, заказывал какие-то особой пестроты и шелковистости жилетки, бабочки и шейные платки. Помню нашу с ним долгую лондонскую прогулку по Savile Row в поисках какого-то специального котелка, впоследствии оказавшегося головным убором жокеев. Миша был франтом даже по тогдашним очень требовательным московским меркам, он выделялся в любой компании. Дома выходил к столу в специальных одеждах: то охотничьего вида жакет, то мягкая куртка, но с брандебурами, то что-то типа шлафрока, но с газырями. Внутри – белоснежная рубашка, на шее – непременный фуляр изысканной расцветки. Все свидетельствовало о смене статуса: вместо образа дерзкого иерусалимского enfant terrible, хипаря и бунтаря демонстративно лелеялся имидж консервативного и одновременно светского если не дворянина, то зажиточного помещика.

В 2003 году в Москве у Генделева вышел так называемый «зелёный том», книга «Неполное собрание сочинений». Миша включил туда всё опубликованное раньше – чтобы, как казалось, подытожить и закрепить отказ от своей поэтической ипостаси. Но довольно скоро отказ был дезавуирован: Генделев снова начал писать стихи. Произошло эта фактически у нас на глазах. Зимой 2003 года мы большой компанией поехали кататься на лыжах в буржуазный и страшно модный тогда Куршевель – обитель российских олигархов и их длинноногих почасовых подруг. Миша, который никогда до этого на лыжи не вставал, снаряжался максимально серьезно. Макаревич одолжил ему арктическую куртку – кажется, музыканту подарил ее чуть ли не сам покоритель Северного полюса Артур Чилингаров. Куртка была истерически желтого цвета, очевидно, чтобы не затеряться во льдах, а объемом и теплозащитными свойствами напоминала взбитую пуховую перину. Это одеяние Генделев дополнил гигантским волчьим малахаем – подношением губернатора не то Саратовской, не то еще какой-то области, которому он помогал с избирательной кампанией. В объемной зимней экипировке тщедушный Миша выглядел одновременно трогательно и комично.

Нас было человек десять. Сняли большое шале, настроились на спортивный образ жизни. В первое же утро, выйдя к подъемнику в куртке-перине и огромной волосатой шапке, Миша поскользнулся, потерял равновесие и упал, сильно ушибив копчик. Разразившись проклятьями, спортивную часть своей программы на этом он объявил законченной. Вместо лыжных виражей Генделев пообещал нам виражи гастрономические, взяв на себя кормежку всей честной компании. Неподалеку находился гигантский супермаркет, поразивший изобилием даже видавшего к тому времени кулинарные виды Мишу. По утрам он баловал нас омлетами с самыми неожиданными наполнителями, а вечерами кормил вкуснейшими густыми похлебками, запеченной рыбой, еще каким-то разносолами. Когда же наступил совместный день рождения троих членов нашей команды, Миша торжественно объявил: «Сегодня на ужин – эскарго!». Накрыл фантастической красоты стол, кажется, даже при свечах и зажженном камине, потребовал, чтобы все нарядно оделись и подал эскарго, приготовленные по известному только ему самому рецепту. Дальше началось странное… Черт знает, что с ними было не так, с этими улитками: то ли срок их жизни, точнее, смерти перевалил за допустимый, то ли Генделев в творческом порыве решил сочетать несочетаемое – в общем, трех сортиров большого шале с трудом хватило для удовлетворения нужд именинников и сочувствующих. Пострадали все. Но мы были молоды, крепки желудками и нервами, так что историю эту до сих пор вспоминаем только со смехом.

Именно в Куршевеле у Миши после большого перерыва «пошли» стихи. Он рано просыпался, садился у низкого столика в большой гостиной и быстро покрывал крупным неровным почерком один лист бумаги за другим, укладывая строчки знаменитой «бабочкой». На него уже тогда накатывали приступы астмы, время от времени он хватался за ингалятор, но продолжал писать. Именно в Куршевеле написаны многие стихи цикла «Идиллия», в том числе знаменитый «Салют»

САЛЮТ

Умру поеду поживать

где

тётка всё ещё жива

где

после дождичка в четверг

пускают фейерверк

где

вверх стоит вода Нева

оправив руки в кружева

а за

спиною рукава

на бантик или два

где

город с мясом

как пирог

пусть

на

застеленном столе

и

чем сочельник не предлог

чтобы домой навеселе

себе

родному существу

подарок к Рождеству

обёртку

от медали

которую не дали

фольгу от шоколада

привет из Ленинграда

и то

поеду помирать

где мамы с папою кровать

где

в алом венчике из роз

как Сталин Дед Мороз

и звон стоит от голова

круженья

света белова

и

вся хула и похвала

халва и пахлава

где

из

бенгальского огня

(Господь

не

смей перебивать)

с улыбкой

словно у меня