«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

class="p1">Нет. Израильтянин в беде! Мог ли Гражданин, Сионист, Врач-Армии-обороны-Израиля, Поэт Военной Темы – не прийти на помощь? Не мог. «Мальбрук в поход собрался»? Мальбрук… дюк… Мальборо! Вот оно ключевое слово! Он, герцог, имени которого табачное изделие работает сезамом социалистической таможни цыганской республики Румыния.

«Мальборо» – страшным хриплым голосом пифии выговорил Генделев и раздул клобук. Пляска святого Витта, исполнявшаяся Шалвой, сменилась огнями святого Эльма, зажегшимися – и забывшими погаснуть – в золотых глазах евреогрузина. Весь он, похожий на вставшую на дыбы взвизгивающую галошу, замер от восхищения и перестал звенеть шпорами.

Миг, вечность – и взасос, всеми порами кож своих Шалва впитывал сладостный яд змеиной, шипящей, двусмысленной идеи поэта, впитывал с раздвоенного его языка. И миг – но вечность: мановеньем под сень чемоданов был призван необходимый орденоносец, уже несущий на отлете хватательные отростки, и было установлено, что (пачка «Мальборо») никакого (еще пачка) лишнего (еще две пачки) веса (очень много пачек «Мальборо») у Шалвы и его семьи (почему-то еще одна пачка) нет, а об овервейте даже смешно говорить, и вообще чемоданов (пачка) у Шалвы всего двенадцать, что и требовалось доказать (последняя пачка, вдогон).

Таможенный валашский досмотр, состоявший в том, что начинающий генералиссимус посмотрел на незыблемый зиккурат и потерял к нему всяческий интерес, был пройден! И – крикнули (две пачки) дивизию носильщиков.

Благородный Шалва хотел отблагодарить и Генделева двумя, нет, даже тремя пачками «Мальборо» или даже познакомить в Москве с Алкой Пугачевой, – но объявили посадку и подали экипаж.

V

Поэзия Михаила Генделева

Из книги «Послания к лемурам»

«Серебряная осень Палестины…»

В. Г.

Серебряная осень Палестины.

Совсем – и безнадежно запустили

заслуженный колониальный стиль.

А писем мы и вовсе не писали.

И пылью обернулись сами

листы, впитав серебряную пыль.

Кто упрекнет нас – даже вспомнит если —

там – в Метрополии – решат, что мы воскресли —

так долго были безупречны мы —

донашивая выцветшее хаки —

как самые упрямые служаки —

хамсин, оливы, бедные холмы.

Вокзал Инферно

Пес к ней приблизился руки лизать смирный —

белые она подставляла руки,

Посередине площади пили мы вермут —

это к разлуке – я говорил – это к разлуке.

Она повторяла: «К разлуке, и непременно.

Да вы и все понимаете сами».

Но не пошли ей за это судьбы надменной.

Хотя и это, наверное, благо.

Амен.

И говорю: в мертвом море есть мертвые броды.

Перейдя, и заказывают эту отраву.

И море само разливает мертвую воду,

настоянную по рецептам Варравы.

– Что ж, будем пить и веселиться будем, – дама сказала, —

а если уж с джином – то жизнь эта точно к хамсину.

Псы собрались на площади перед вокзалом —

все как один

оближут ей руки.

Жестоко, что дама приснилась в белом и немолодая.

Очередь псов собирается с нами выпить за верность.

Что сейчас будет – я угадаю:

будет хамсин на пути к инферно.

Часов пробивается стебель в петлице вокзала,

Что ж, кавалеру и точное время разлуки – благо, знаете сами.

– То есть – мы расстаемся, – она сказала, —

и, пожалуйста,

вермута – даме.

Что теперь делать с пьяною – непредставимо.

Агнец пусть ей приснится, и будем гулять попарно

перед вокзалом «Инферно», где на проходящих мимо

небо шипит, на плевки как потолки пекарни.

И кавалеры все разумеют на идиш, как в Польше, —

вот уж где точно не буду, по крайней мере,

я и вообще никогда больше, наверно, не буду,

кроме тех мест,

где возит автобус на мертвое море.

Да, мы, погружаясь в инферно, лишь возвращаемся аду.

Дамы, наверно, желают, чтобы случилось чудо,

да Мертвое море колышет мерно мертвую воду —

скверно, но я отсюда уже никогда не уеду.

И будем пить вермут и можжевеловку с запахом северной жизни.

Дама сказала, что больше не в силах и хочет сына.

Ах, если верность имеет значенье в джине —

будем считать,

что верен рецепт хамсина.

Ну а теперь о любви, о любви коварной,

ну а пожалуй – лучше за самый вермут.

Ну а теперь, когда мы подошли к инферно,

выпьем за пса и будем вести себя смирно.

Разрушения с птичьего полета

Когда

в ладоши наконец ударили —

тем

прекратив раздор —

в ладоши наконец ударили,

а мы мололи вздор,

когда в ладоши наконец ударили,

и выбежали дети в коридор,

а мы в смятеньи и с вещами

все тот же доборматывали вздор…

Когда в ладоши наконец ударили —

когда

неторопливо и печально —

уже руины осыпая в зарево —

высокий горизонт пожал плечами,

когда

день, накренясь – уже – катился в адское,

а друг за дружку все цеплялись мы,

шепча навыворот дурацкие

бессмыслицы-псалмы,

я

закричал о ней!

Она

стояла на ветру холма одна,

на холме – на пустом – ветру,

пламёна трав цвели вокруг —

цвели вокруг

пламёна легких трав,

цвели в дыму —

и восползали маки по холму.

я

закричал о ней слова влюбленные,

и

оглянулись

мы:

на холм всползали маки воспаленные,

а воздух был бесцветен над пламёнами,

а нас,

как пепл,

сдувало с бахромы.

Из книги «Стихотворения Михаила Генделева»

Иерусалим 1984

«На русском языке последнем мне…»

На русском языке последнем мне

я думаю

что

по себе есть сами

любовь война и смерть

как не

предлог для простодушных описаний

в повествовании о тьме и тишине.

Ночные маневры под Бейт Джубрин

I

Я младшей родины моей

глотал холодный дым

и нелюбимым в дом входил

в котором был любим

где нежная моя жена

смотрела на луну

и снег на блюде принесла

поставила к вину

она крошила снег в кувшин

и ногтем все больней

мне обводила букву «шин»

в сведении бровей

узор ли злой ее смешил

дразнила ли судьбу

но все три когтя буквы «шин»

горели в белом лбу.

II

Я встал запомнить этот сон

и понял где я сам

с ресниц соленый снял песок

и ветошь разбросал

шлем поднял прицепил ремни

и ряд свой отыскал

при пламени прочли: они

сошли уже со скал

но я не слушал а ловил

я взгляд каким из тьмы

смотрело небо свысока