«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

Зал, почуяв новость и восхитившись – а нельзя было не восхититься, – закипел здоровой литературной завистью, и там и сям слышалось полемическое бульканье и шипенье. Когда поэту отхлопали, растворилась дверь, и поэтесса Дана Зингер внесла под мышкой элемент оживления в виде рукотворного (из фанеры) памятника в генделевский полный рост с фотопортретом в головах. Тут настал мастер-класс. Состоял он в том, что Генделев мастерски задавал сам себе вопросы или переводил угрюм-бурчанье местных Митьков на внятный разуму язык. Устав от этого двояковыпуклого диалога, автор сказал тронную речь: стихи писать замечательно, и они лучше всего, что есть на свете. Они идеальны, в них нет и не должно быть ни личности, ни психологии, ни биографии, ни надышанной атмосферы, «когда понятно без слов», – стихи самодостаточны. Израиль же идеальное место для писания стихов, в нем нет ни быта (он «инофонный», как сказал поэт, и посему не мешает), ни литературной жизни – ничто не отвлекает и не предлагает эрзацев.

Все эти совершенно правильные и полезные вещи и высказаны были хорошо – холодно-страстно. Однако публика бунтовала: мол, вы, конечно, «профи» и осетрина первой свежести, но только про то, что вас в наших стихах нет, это вы нам не заливайте… и так дальше, – пока не встала Тетенька-Которая-Всегда-Задает-Вопросы (вы ее знаете), и я понял, что пора уходить.

И шел, и думал, что, наверно, там, в тучах, все внимательно прислушиваются, как Генделев честит и костит небеса. И по старой традиции умиляются, гордясь удачным ребенком.

Игорь Иртеньев

«Эффект бабочки»

Мы познакомились в Иерусалиме в самом конце 80-х. Худющий, смуглый, с шапкой черных волос, он выглядел как типичный выходец с арабского востока, родом из какого-нибудь Йемена. Одет был в длинную до пят шинель, хотя бурнус подошел бы ему куда-больше. Жил в самом козырном месте, которое только можно себе представить – на улице Бен-Гиллель, ну это, как если бы, допустим, в Москве в самом начале Тверской. Крохотная двухкомнатная гарсоньерка находилась в пятиэтажном доме без лифта под самой крышей. Более тусовочное место трудно было себе представить. Казалось, вся тогдашняя богема паслась там. Народ толпился постоянно, выходили одни, заходили другие. Впрочем, в какой-то момент, если нужно было что-то срочно писать в номер для «Вестей», крупнейшей русской газеты, – выпроваживал всех без лишних церемоний. Беден был как церковная мышь, не знаю, водятся ли они в синагогах, но при этом невероятный эстет. Бокалы синего стекла, какая-то старая, с благородной патиной, медная посуда, на стене клинок, испещренный арабской вязью. А жил впроголодь настолько, что я, в тот момент тоже не Березовский (о котором позже), однажды заплатил за него в какой-то рыночной забегаловке. Кормили там, надо сказать, прекрасно. В еде Генделев, впоследствии издавший кулинарную книгу, разбирался не меньше, чем в поэзии, про которую знал все, и сам был одним из самых больших поэтов, которых я встречал.

Его биографию можно прочитать на фундаментальном, очень стильном сайте, который ему не довелось увидеть, наверняка бы оценил, так что пересказывать ее не имеет смысла. Скажу лишь, что родился он в Ленинграде, там же закончил мединститут, активнейшим образом поучаствовал в жизни литературного андеграунда, и в начале 70-х поднявшаяся отъездная волна вынесла его в Израиль. Псевдоисторическая родина представляла тогда, я бы сказал, культурную целину, которую вновь прибывшие с энтузиазмом принялись осваивать.

Однако главным событием в этой, да, пожалуй, и вообще в жизни для него стала Первая ливанская война. И тут Мишенька, как он сам себя называл, а теперь уже военный врач Генделев, нюхнул пороху в самый затяг, и это было куда круче формалинового запаха мединститутской анатомички. Война оказалась купелью, в которой ЦАХАЛ по полной программе окрестил поэта Генделева, что называется, огнем и мечом. И если уж докрутить этот образ до совсем неземной красоты, можно сказать, что, войдя в нее Грушницким, вышел он оттуда Печориным. Байронизм-лайт, свойственный многим литературным юношам, подкрепился жестоким опытом. Выдающийся критик Майя Каганская, близко дружившая с ним, писала в своем прощальном эссе: «Генделев и Лермонтов – это не тема, это родословная по материнской линии, той самой, где молоко впитывают с поэзией. Что ж до отцовской ветви, то Лермонтов для Генделева почти что Отец небесный… страж, ангел-хранитель».

К середине 80-х он стал, тут многие на меня обидятся, первым поэтом Израиля и одним из первых – русского зарубежья. Публикации в престижных изданиях, международные конференции, внимание критики, словом, всё как положено большому писателю, кроме, правда, денег, их по-прежнему хронически не хватало. Они появились в 1996 году, когда он в качестве пиарщика вместе с еще совсем юными ту пору Антошей Носиком, Демой Кудрявцевым, Арканом Каривом, а также Марком Галесником – редактором популярнейшего сатирического издания «Бесэдер», поучаствовал в избирательной кампании партии Исраэль-ба Алия. Первые двое впоследствии стали одними из основателей Рунета. Партия в итоге оказалась в кнессете, сам же Генделев в Москве, где задержался почти на десять лет.

О, это был совсем другой Генделев. Какие, к черту, забегаловки! Теперь он обедал сам и щедро угощал друзей в лучших ресторанах. Тут, конечно, нужно учитывать, что обеды эти по нынешним временам стоили копейки, но хлебосольство было у него в крови. Я помню, как на свое пятидесятилетие, которое отмечал в родном Питере, он заказал корабль. Правда, мы с Аллой сошли на первой же стоянке – слишком бессмысленным оказалось это мероприятие. Но размах безусловно впечатлил.

Вообще, я тогда многое открыл в нем для себя. Помню, как он легко жонглировал именами – Андрей, Белла, Булат, меня это просто бесило, я вообще не выношу амикошонства. Но на первый же его вечер, который состоялся в Пен-центре, все они пришли, и со всеми он был на ты. Как выяснилось, каждый из них побывал в разное время в его иерусалимской голубятне. А с Аксеновым они близко дружили. Однажды он решил навестить В. П., жившего тогда еще в Вашингтоне. Звонит консьерж: мистер Аксенов? К вам хочет пройти какой-то странный человек в шинели и босой. А-а, это, наверное, Генделев, пусть поднимается.

Эту шинель я тоже вспоминаю, но на память от него мне досталось умопомрачительное пальто горохового цвета на шелковой подкладке, с черным шалевым воротником, купленное в дорогом лондонском магазине. Пальто это подарила мне его последняя жена Наташа Коноплева. А на полке среди других его книжек стоит одна с дарственной надписью «Алке и ее олуху от господина Коноплева».

Точное количество жен его сказать не берусь, лично знал трех, но женщины клубились вокруг постоянно. На моих глазах начался один его долгий, изматывающий роман. В конце концов возлюбленная не выдержала и вышла замуж. На очередной свой день рождения он пригласил ее с мужем, скучным и невыносимо положительным. Весь вечер она и Мишка неотрывно смотрели друг на друга, это электричество ощущалось почти физически. Сейчас уже не помню, кто там был еще. Вообще в ту пору он не сильно въехал в московские дела, и за столом у него собиралась довольно пестрая публика, чего стоил один Соловьев. Березовского, врать не буду, я там не встречал. Однако знаю, Генделев принимал участие в ряде проектов БАБ и дружили они на равных.

В начале нулевых стряслась большая беда – на улице его остановили менты – сперва не понравился внешний вид, а потом и тон, запихнули в машину и отвезли в отделение, где зверски избили. После этого у него был инсульт, следы которого видны на поздних фотографиях, потом развилась жуткая эмфизема. Березовский, контракт с которым к тому времени закончился, оплатил ему операцию и последующее лечение в швейцарской клинике, из которой