«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова

Так вот, учителем своим он полагал Волохонского. Он даже писал: «…моим собеседником был Анри, он летал в поднебесье…». Я приходил в гости к Мише, Анри приезжал с Тивериадского озера, лежал у него на кровати и читал «Три мушкетера», всегда одну и ту же книжку, говоря, что это самая лучшая книга на свете, потому что ты не можешь дождаться следующей страницы, тебе хочется читать все дальше и дальше. Я это помню хорошо, и для меня это, безусловно, важный литературный критерий: если тебе хочется быстро переворачивать, читая и возвращаясь, идя до конца, и тебе ни секунды не бывает скучно, и только оттого грустно, что книга скоро закончится, и ты вовсе не думаешь о том, что чтение это труд… И есть, конечно, совершенно другая, известная точка зрения, – Саши Гольдштейна, который полагал, что чтение это труд и что читателя нужно заставлять трудиться, что плотность текста должна быть крайне высокой.

И как не сказать здесь о том, что проклятые легкие убили в два года двух удивительных таких людей и таких замечательных писателей: они убили Сашу Гольдштейна, и они убили Мишу Генделева.

Знаете, Миша был замечательный товарищ, просто классный. С ним у меня всегда было ощущение тыла, защищенности. Когда у меня родилась вторая дочь (то есть двадцать пять лет назад), жена заболела, она лежала три недели в больнице, и Генделев приезжал ко мне, готовил еду (что он делал мастерски, впрочем, это классика, все это знают) и помогал мне пеленать и купать дочь. Наверное, есть еще его друзья, у которых такой же опыт отношений с ним.

Однажды он уехал за границу, по сути дела, это была первая поездка в Европу, я уже не помню, где он был, но помню совершенно точно, что в Монте-Карло он играл ночью в казино, новичкам везет, а он вообще был такой везунчик, который умел выигрывать, ни черта не зная при этом. Он выиграл и тут же ночью купил себе потрясающий светло-бело-кофейный костюм и лаковые белые туфли. Утром прилетел в Израиль и приехал из аэропорта к нам. Он приехал к нам, говоря, что дома пусто, никого нет, а ему хотелось, чтобы на него посмотрели. Тогда же он написал такие вот пронзительные стихи:

«Никого нет / у меня в дому / только заметим вслед / их нет / но не потому / что нет их / их вовсе нет…»

И я тут же вспомнил, что у Брэдбери есть рассказ, который называется «Великолепный костюм цвета сливочного мороженого». Он был в этом костюме, он был похож на молодого Бальмонта, он был кудряв и прекрасен. Мы сидели и завтракали, завтрак затянулся до вечера, днем стали приходить какие-то люди, вечером тоже, а Миша рассказывал о своей поездке и победах в казино и не только в нем.

Вероятно, с этого следовало бы начать. Для того, чтобы написать о человеке, которого любишь, а я Мишу люблю, и мне его недостает, и не потому, и не столько потому, что он был высокий поэт (ведь остаются книжки), – нужно все время видеть его, этого человека, и не видеть, не помнить себя. А это невероятно трудно.

И вот сижу я месяца четыре назад на джазовом фестивале в «Культурном центре» на улице Гилель в Иерусалиме. А тут он въезжает на своей электрической телеге, азартно въезжает, такой вот Хаджи-Мурат. Подкатывает ко мне, я достаю фляжку, и мы начинаем, оба со знанием дела, обсуждать, на каком кладбище лучше лежать – на Масличной горе или в Гиват Шауле. Рассказываю ему о красотах кладбища на Масличной горе, откуда весь город на ладони, и Старый, и Новый, и Храмовая гора вот она, рядом – у меня там товарищ лежит давно уже, – а он не соглашается, говорит, что тяжко тем, кто придет, подниматься в гору тяжело. Так странно, раньше бы так не сказал. И вот, на тебе, как в воду смотрел. Так мало времени ухнуло – а он уже здесь, в Гиват Шауле. И я, пространственный идиот, легко нахожу дорогу…

У Генделева было неприятное, трудное мне свойство. Проводишь с ним вместе день и вечер, такие Герцен и Огарев, Воробьевы горы, под тобой Москва и весь мир. Потом он вдруг останавливается и говорит: ну всё, Сашка, я пошел. Поворачивается – и как будто этого дня не было, уходит. Не прощался, нет. Разворачивался и уходил. Мне же надо было еще стоять, говорить что-то, продолжать, а вернувшись домой, снова звонить, чтобы ничего не заканчивалось еще долго… И вот его смерть, к которой я не был готов… Никто не был готов, потому что все думали, что его невероятная витальность, внутренняя энергия вернут Мишу жить. Такой ведь непобедимый ванька-встанька, и все ждали, что вот ему сделают операцию, и он, конечно, вернется…

За вечер до смерти я говорил по телефону с его женой Наташей, и она сказала: ты не волнуйся так, потому что Мише лучше. А потом утром я включил компьютер, а там на экране уже написано, что его нет. Он ушел так же вдруг, как расставался с тобой, когда гуляли вместе. И хотя я понимаю, как мелодраматично, на грани вкуса, а то и за гранью, это сравнение звучит, но было именно так, а не по-другому. Однако стоит отстраниться, заглянуть вспять, вспомнить, и тут же понимаешь, что никакого стремительного «вдруг» не было. Те, кто читали его стихи, знают, что в последние годы он много писал о смерти. То есть смерть была персонажем, живым собеседником его была смерть. Смерть и Бог, Господь (Тот самый, что «не знает по-русски и русских не помнит имен»), с которым он разговаривал в стихах, как и положено еврею, на равных, упрекал, корил Его, острил… Многие могут решить, вероятно, что это своего рода святотатство. Он же считал, что еврей, а тем более еврей-поэт, имеет право беседовать с Всевышним. Он просто не может позволить себе иначе. Вот это, я думаю, чрезвычайно важно для понимания и сочувствия к нему, поэту и человеку, и, конечно, к его стихам. Сочувствие означает всего лишь попытку, интенцию чувствовать сообща, а если невозможно, то хотя бы параллельно, рядом, вслед…

Он говорил, что так смешно чувствует, что постарел. Есть, к примеру, женщина, за которой ухаживаешь очень долго, и вдруг она приглашает тебя в гости в другой конец города. И ты долго размышляешь, ехать или нет, и решаешь: нет, не поеду. Почитаю книжку. Или начну писать сам.

Пожалуй, что и все.

Думаю, надеюсь и жду, что его прочтут, и потом еще читать станут долго, так долго, как вообще будут еще читать стихи, любить и думать.

Признаюсь: после чтения его стихов, а в особенности, если он сам читает вслух, другие стихи других поэтов, хоть и самых-самых великих, читать трудно.

Стихи Михаила Генделева, даже самые горькие, сверкают празднично.

Марина Концевая

«…Мне со стихами Генделева становится легче…»

Сначала Генделев был для меня поэтом, восхищение которым заменило мне мое увлечение Бродским. Потом он стал другом, родным человеком, которого просто очень не хватает. Первое, что я прочла у него, вызвало у меня просто восторг – это было написано по-русски, и одновременно я чувствовала какую-то библейскую суть в его стихах, полное отсутствие длиннот; ясность и необыкновенная музыка его поэзии покорили меня сразу. Это было первое мое знакомство с его поэзией, и оно состоялось в книжке «Послание к лемурам».

Я только что приехала в Израиль. Шел 1985 год, я приехала из Москвы, где печатала для Самиздата стихи Бродского. Они были у меня в кончиках пальцев. И тут – этот Генделев… Я «проглотила» его книжечку, восторгаясь удивительной архитектурной формой его стихов (я еще не знала, что это форма «бабочки»). И «Лунная ночь в Иерусалиме», и «Вечернее пьянство в Хайфе» – все мне нравилось. «Какой потрясающий поэт», – думала