1935 № 9 - Журнал «Уральский следопыт»

– Здравствуй, дедко!

– А-а, судент, милости просим! Здрасте.

– Как дела, дедушка?

– Дела? Как сажа бела, сынок, как сажа! Хе-хе-хе!… Вишь, молодой студент, петушка я пымал! Хе-хе-хе… Право, ей-богу…

– Петушка? – переспросил я еще, не зная о каком петушке идет речь.

Ей-ей петушок, настоящий – что надо; и лапки, и головка, и хвостик, как у настоящего петьки, ей-ей!…

Так он же не настоящий?…

– Петька-то? Без примесей он у меня, без ртути, целенький, как говорится: петушок, петушок – золотой гребешок… Глянь-ка, парень, хе-хе-хе…

Он протянул мне спичечную коробку.

Я взял ее и ахнул! В ней лежал самородок, похожий скорее на породистую курицу, чем на петуха, только лап у него было не две, а несколько. Он был желтого цвета и словно через слой жира тускло поблескивал.

– Граммов сорок! – положив на руку, говорю я.

– Нет, пятьдесят пять.

– У тебя и весы здесь?

– Не-е, сынок, рукой весю, рука битая у меня, глаз вострый…

– Видишь хорошо? А лет-то сколько тебе, дедко?

– Лет-то? А мало еще, право, ей-богу! Восемь десятков и один год…

– Здорово! – невольно вырвалось у меня, – ты бойкий такой, словно тебе лет сорок – сорок пять.

– Бойким-то лучше жить, легче, сынок, ей-ей!

– Ты старше меня на шестьдесят два года! – воскликнул я и почувствовал себя совсем мальчишкой. Мне показалось даже на миг, что я прожил не девятнадцать лет, а всего девять! Восемьдесят лет! Это же почти две жизни! Вот что значит жить и работать на чистом воздухе!

– Энто что-о! – прервал мои размышления дед. – Есгретил я лонись в Тагиле старичишку, золото сдавали вместе. Белый, как лунь. Разговорились. Мы тогда рано приехали. Старик занятный, говорливый. И все-то он знает, везде побывал. Старается под Тагилом, где-то недалеко отсюда, не сказал где, хитрый… Вот я и полюбопытствовал, сколько ему годов будет. А он провел по волосам рукой и говорит: „белый стал, как ртуть, а лет всего… двадцать пять…" „Как двадцать пять!" – помню, закричал я, а он засмеялся в бородищу и добавил эдак тихо: „с сотней…" Диву дался я. – Как лунь старичишка, а поди-ка бойкий, сноровистый, беда…

Дед достал кисет, расшитый зеленым шелком, не спеша свернул козью ножку и продолжал:

– „Тебе на печь лезть надо отдыхать", говорю я ему, а он смеется: „Погоди, дескать, старый, пороблю, пока робится, а там видно будет… Живой, говорит, я, кровь, мол, горячая у меня, на печи-то жарко будет…"

Дед замолчал. Я подбросил в костер горсть веток. Они весело затрещали, и в густую листву березы заструилась синяя струйка дыма. Незаметно спустились сумерки. Замолчали птицы. В лесу стало вдруг удивительно тихо. Только костер потрескивал, выбрасывая красные угольки, да ручей непрестанно журчал, перекатываясь через перекладины в колоде.

Дед достал из шалаша картошку и стал готовить ужин. Я сбросил пиджак, взял топор и отошел в сторону за дровами. „Чорт возьми! – думал я, – крепкие же эти люди – уральские старатели! Они сами, как замечательные самородки, разбросаны по всему Уралу! Сто двадцать пять лет! Не верилось, нет. Казалось, что дед только что рассказывал не о человеке, а о каком-то другом, необыкновенном существе.

– Сыно-ок, хватит, спасибо тебе!… Похлебка уже варилась, когда я подошел к костру с охапкой дров.

В кустах совсем близко залаяла собака и раздался легкий свист.

– Митряй идет, племяш мой, охотник. Это его Тонька заливается. А я ведь тоже поохотиться вышел. Завтра утречком постреляете, попугаете хе-хе-хе. Он до охоты – беда! Не ест, не спит, все с Тонькой ходит. В кого уродился, не знаю прямо. Из наших все – старатели… Четвертое поколение подрастает… А этот заробит на дробь – и опять в лес…

– Здравствуйте!

– Здравствуй, Митряй! Опять набил крякв!

– Есть маленько!

К костру подошел веснущатый парень небольшого роста, в больших болотных сапогах. Он посмотрел на меня мельком и, снимая сумку, набитую утками, спросил:

– Вы на охоту али на работу прибыли?

– Сейчас – на охоту. Вообще – на работу, золото ищем.

– Чё искать его! Везде оно, золото-то, копай только, – усмехнувшись, сказал он и сел к костру. – Золото! Лопатой греби – много! Двести лет копают, если не боле, а все не выкопали… Попробуй, выкопай! Надсадишься! Оно даром не дается, – говорит Митряй усмехаясь.

– Даром ничего не дается, – отвечаю я, стараясь переменить тему разговора. – Утром в Карасьевку, на ток.

– Я туда же. Вчера место поприметил. Вместе, значит?

– Выходит…

Дед снял с костра похлебку, нарезал хлеб толстыми ломтями. От похлебки запахло луком и переваренной картошкой. Я достал из рюкзака масло и положил в котелок.

– Эх, медвежатники поесть бы! Да-а-а- вно не ел!

– Много их здесь?

– Медведей-то? Много! В старые года в деревню.заходили.

– Да что в старые года! А лонись-то встретил „хозяина", Данилыч, не помнишь рази?

– Как не помнить, век не забуду!

– Убил что ли, дедко?

– Не-е, сынок! Операцию сделал, право ей-богу! Подбрось-ка, Митряй, сучьев, комары донимают…

– Расскажи-ка городскому, Данилыч, занятно!

– Отчего не рассказать, расскажу. Энту историю вся деревня знает. А история такая случилась. Шел я, сынок, с ковшичком по ручью, пробы брал на золотишко. Весь день бродил. А золото хитрое: там покажется, тут на свет выйдет, а копнешь – нет его, аминь, право, ей-богу. Вечерело уже. Комарье дюже спокою не давало. Я уж хотел домой вертать, да приглянулось мне одно место. И место, право ей-богу, хорошее. Глухое место, нетронутое. Галька, скварец, то да се… У меня свои приметы, от отца остались. Редко ошибаюсь. Да. И так вот работаю лопаткой, а порода верная. Ну, думаю, Данилыч, знать, счастье привалило… Пробил шурф в полметра, наложил породу в ковш, промываю. Глянул – таракан лежит! Я сунул руку, а рядом клоп! Я – раз и вытащил их, а они…

– Водяные? Первый раз слышу!

– Какие там водяные! Золотины лежат, сынок, с таракана и с клопа. А я это не радуюсь вслух-то, не ахаю! Примета есть такая. А внутри птицы ровно запели – сердце туда-сюда заходило… Счасть… Да. Сижу это я, значит, над ковшом, колдую, свет забыл и беды не чаю… А беда сама пришла, право ей-богу!

– Я тогда на поляну энту вышел, все своими глазами видел, – добавил Мит-ряй, закуривая.

– Все тихо было, я только плескался, – продолжал дед. – А тут как затрещат сучья за моей спиной, да как энто зарычит медведь, я и остолбенел, право ей-богу. И близко совсем за спиной