Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Когда-то художник создал статую и влюбился в нее. Так я люблю создание своего воображения, над которым работала как артист, с восторгом, с увлечением…

А беспощадная действительность рано или поздно должна была разбить этот идеал…

«Мы любим живых существ и даже вещи за те качества, что им приписываем сами», – вспоминается мне отрывок из «Etudes Littéraires» de Faguet.

Но глубокое, острое страдание охватывает меня всю, и я была бы рада умереть…

Кончено со мной… Все равно: невидимая цепь приковала меня к этому человеку. И теперь – кто бы он ни был, – я уже не в силах не любить, разлюбить его…

26 ноября, вторник

Бегала сегодня часа четыре, чтобы разыскать адрес m-lle Léontine, – работа которой так понравилась Муратовой, что она хочет отдать шить платье непременно ей. И когда, усталая, прибежала к Кларанс, – никого уже не было – все гости разошлись, и она, переодетая в длинный капот с открытым воротом, отворила дверь с пером в руке.

– А, это вы! я уже села работать. Но все-таки войдите, ничего, – успокаивала она, когда я извинилась, что опоздала.

– Пройдемте ко мне в спальню. Это будет менее церемонно, чем в гостиной. И там еще теплее, потому что там я топлю день и ночь, – приветливо сказала она, обнимая меня за талию.

Мы вошли в спальню. Уютная большая комната, все стены которой были покрыты художественными афишами, рисунками. У стены, против камина, стоял большой диван. Я села на него и сидела не двигаясь, пока Кларанс в кухне приготовляла чай.

Я так измучилась за эти дни, что очутиться здесь, в этой уютной теплой комнате, где меня встречали приветливо, – было как-то отрадно… А Кларанс вернулась в спальню с чайником и чашками, придвинула стулья и маленький столик к камину, перед которым была разостлана медвежья шкура.

– Идите сюда, будем чай пить… – позвала она меня.

Я села у ее ног на мягкий пушистый мех. Приятная теплота разливалась по всему телу. Казалось, век бы не ушла отсюда.

– Я очень рада познакомиться с женщиной независимой и без предрассудков. Это такая редкость у нас, во Франции. Вы, русские женщины, такие энергичные, учитесь, всюду ездите одни. Вы заметили, что у меня бывают почти исключительно мужчины? Это потому, что наши женщины такие буржуазки, с предрассудками, клерикалки – ужас!

– Да, действительно, мы в среднем умственно более развиты, согласна, но все-таки и у француженок есть достоинства, которых нет у нас, – добросовестно сказала я, не желая, чтобы Кларанс очень нас идеализировала.

– Нет, нет, – наши женщины невозможны, пропитаны самой узкой буржуазной моралью. Раз замужем – может иметь десять любовников, и все будет шито-крыто… какое лицемерие! Вот почему я их и ненавижу и не имею знакомых так называемых дам «comme il faut».

Она посмотрела на меня, негодующее выражение сошло с ее лица, и по нему пробежала ласковая улыбка.

– А вы – как посмотрю я на вас – какая вы чистая! Боже, какая вы чистая – точно дитя… Сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Поразительно! Вам по виду нельзя дать более восемнадцати.

– Да ведь и вы, я уверена, кажетесь моложе своих лет, ничего тут нет удивительного. Сколько вам лет? – спросила я.

– Двадцать девять. Но я не люблю об этом говорить, – откровенно призналась она.

Я извинилась.

– Ничего, ничего… это я только так, к слову… Между нами только три года разницы, но вы еще дитя… Скажите, вы еще девственница?

Я широко раскрыла глаза.

– Конечно!

Я была так удивлена этим вопросом, что обидеться как-то и в голову не пришло.

Кларанс разразилась громким смехом. Вообще, она любит смеяться, хохочет всегда громко, и тогда вся ее худенькая фигурка качается, как тростник от ветра.

– Ох-ох-ох… простите, моя милая… ну, нечего сказать, спросила. В наши-то годы… ну, я бы не могла, ни за что не могла бы… Хо-хо-хо… – И она снова закачалась на стуле, в припадке неудержимого смеха.

Я недоумевала.

Но Кларанс объяснила мне сама.

– Извините… вы можете подумать, что я над вами насмехаюсь: не обижайтесь, ради бога, – нет. Я смеюсь просто потому, что это было так смешно. Как это можно так жить? Вы еще не любили?

– Нет, – отвечала я, опустив голову, стараясь говорить как можно ровнее и спокойнее.

– Не может быть! Невероятно! – воскликнула Кларанс.

– Я вам говорю правду, – лгала я, как когда-то в Англии «хозяину».

Мне казалось, что я оскверню свою тайну, если ее выдам, – а ведь это, моя любовь – самое священное, самое дорогое, самое лучшее, что только есть у меня.

Кларанс покачала головой:

– Странно… Во всяком случае, так жить нельзя. Мы все созданы из души и тела, а вы… – И она громко рассмеялась этой удачной насмешке.

Я покраснела. Впервые в жизни приходилось мне слышать такой откровенный разговор, и простота и искренность Кларанс располагали в ее пользу, а интерес мешал сказать буржуазную фразу – «об этом говорить неприлично».

– Должно быть, вы стоите за добродетель? И охота вам поглощать ее принципы.

– Позвольте, но…

– Видите ли, по-моему, люди напрасно так рассуждают о добродетели. Девственность отнюдь не добродетель, а скорее – противуестественный порок. Ведь мы как созданы? а? К чему же нам атрофировать то, что дано природой? Мы должны жить согласно ее законам. И величайшая ошибка всех религий лежит в том, что они возводили девственность и воздержание в культ. Вот почему я и ненавижу буржуазную мораль. Она вся построена на культе именно такой добродетели. А добродетель вовсе не в этом, а в отношении к другим людям.

Я инстинктивно чувствовала, что в ее словах есть доля истины, и не возражала… Я заинтересовалась этой женщиной, и у меня вдруг невольно вырвалось:

– А сами вы девственны?

Кларанс почти покатилась со стула.

– Вот так вопрос!.. Ох, какое же вы дитя, какое дитя! Конечно, я люблю, как хочу, свободною любовью, и замуж никогда не пойду.

– Отчего же вы не живете открыто, перед всеми? – спросила я.

– Оттого что не хочу, чтобы все видели мою интимную жизнь. Общество так полно буржуазных предрассудков, что оно, не задумываясь, забросает меня камнями… а ведь вы видите, какая я, – жалкая калека, совершенно одна на всем свете. Мне бороться с ним не под силу, и вот я для всех – барышня, m-lle, сохраняю все приличия, а на самом деле живу как хочу, и никому до этого дела нет… У меня бывает так много народа, что никто никогда и не