Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

стала убеждать ее готовиться прямо на аттестат зрелости и поступить действительной студенткой. Она видимо колебалась. Потом, как-то случайно весной, она встретила меня на улице, сообщив, что решила готовиться на аттестат зрелости. Мы обменялись адресами и потеряли друг друга из виду.

А теперь она пришла ко мне расстроенная. M-lle Naguet, содержательница курсов для подготовки на аттестат зрелости, не соглашается сбавить ни гроша из 50 франков месячной платы, а она могла платить 20. За остальные тридцать она должна была давать несколько раз в неделю уроки в школе для детей, которую содержала все та же m-lle Naguet. Слабое здоровье не позволяло ей делать два дела зараз, а m-lle Naguet беспощадно упрекала за дурные успехи и не уступала ни гроша из назначенных условий. И вот она в отчаянии пришла ко мне, иностранной студентке, за советом.

Я возмутилась. В Москве на курсах латинского языка Шамониной чуть не половина слушательниц обучается с пониженной платой; а здесь m-lle Naguet, феминистка, член Лиги прав женщины, отказывалась помочь бедной способной девушке. Что стоило ей принять ее одну даже и совсем бесплатно в число учениц?

– Вы только узнайте, на каких курсах подготовлялась m-lle Шолль, та самая, что поступила нынче на первый курс юридического факультета, быть может, там дешевле плата…

– Бедное дитя! Я знаю Шолль, она дочь богатых родителей и брала частные уроки.

На худеньком личике Полины Декурсель отразилось полное отчаяние, – очевидно, теперь у нее исчезла последняя надежда… И она, безнадежно махнув рукою, поднялась с места.

– Постойте! Неужели же я вам дам так уйти? Надо же что-нибудь придумать… Я обращусь к своим товарищам, авось они что-нибудь сделают. Я сама никого в Париже не знаю, но попробуем, вы не отчаивайтесь.

И я добилась того, что черные глаза засветились радостью и надеждой, тоненькие ручки крепко сжали мои… и она ушла успокоенная.

А я послала телеграммы Бертье и Шолль, прося их прийти ко мне завтра по спешному делу.

1 декабря, воскресенье

Визиты у французов делаются в послеобеденное время. Sholl не заставила себя долго ждать, хотя и живет далеко, – и в три часа маленькая, грациозная, элегантная парижанка как птичка впорхнула в мою комнату.

– A-а, здравствуйте, моя дорогая! В чем дело? Очень, очень рада быть вам полезной, – щебетала она, оправляя перед зеркалом шляпу, прическу, вуаль.

Я рассказала ей историю Декурсель, в полном убеждении, что она, дочь секретаря Лиги прав женщины, воспитанная в самых передовых убеждениях, примет участие в судьбе этой девушки и что-нибудь сделает.

Она внимательно выслушала и пожала плечами:

– Что ж вы хотите, моя милая? M-lle Naguet вполне права.

Я не верила своим ушам.

– Да как вам не стыдно так рассуждать? Ведь вы же сами учитесь? Как же у вас нет сочувствия к положению несчастной девушки?

– О, дорогая, в данном случае о сочувствии и речи быть не может. Есть у нее деньги – пусть учится, нет денег – пусть делает что-нибудь другое.

– Но ведь это не посредственность какая-нибудь – у нее несомненное литературное дарование. Быть может, из нее выйдет писательница, журналистка…

– А она хорошенькая?

– Что за вопрос?!

– А вот, если эта ваша protégée вздумает потом заниматься журналистикой – для этого прежде всего надо иметь внешность, уметь нравиться мужчинам, членам редакции, а главное – редактору. И вообще – не быть… очень добродетельной. Та же сцена… Только при этих условиях она и может добиться успеха. А то ее затрут – не дадут ходу. Теперь такая масса женщин-журналисток.

Я извинилась, что напрасно побеспокоила ее приехать.

– Ничего, ничего, – любезно щебетала m-lle Шолль. – Я очень рада повидаться с вами. Кстати, мама просила передать вам приглашение, – у нас второй четверг каждого месяца собираются некоторые феминистки. Впрочем, я вам об этом напомню, напишу.

И она, поболтав еще четверть часа о лекциях и погоде, уехала домой.

Потом пришли Андрэ с одним из товарищей – Деметром, которого я немного знаю. Из пансиона, куда хожу обедать, тоже пришел студент és-lettres – серьезный и вдумчивый юноша, который сразу вызвался ей давать бесплатные уроки по математике; Деметр и Андрэ тоже обещали сделать с своей стороны все возможное.

Я немного успокоилась.

Вечером за обедом, болтая по-русски с Муратовыми, я рассказала о салоне Кларанс, о том, как там весело и какая свободная среда. Я думала, Муратову как литератору интересно будет узнать. Но вдруг спокойное замечание его жены – «Так вас это интересует?» – обдало меня как холодной водой. Я почувствовала, что сделала непоправимую глупость, болтая так откровенно с этими передовыми людьми.

Муратова не сказала больше ни слова. Сконфуженная, я хотела переменить разговор, спросила ее, как работа платья, довольна ли она портнихой. Она отвечала односложно.

2 декабря, понедельник

Перечитываю Лермонтова; особенно люблю его стихотворение «11 июня 1831 года».

У меня нет ни самолюбия, ни тщеславия. Я не честолюбива, но теперь, кажется, все бы отдала, чтобы иметь талант и сказать как поэт:

…и ты, мой ангел, ты

Со мною не умрешь: моя любовь

Тебя отдаст бессмертной жизни вновь,

С моим названьем станут повторять

Твое: на что им мертвых разлучать?[158]

И вспомнила читанное где-то в газете стихотворение:

Увы! Лишь для тебя я желал славы,

Лишь для тебя ждал блистательной победы,

Которой могут добиться разумные,

Восторжествовав над равнодушным, легкомысленным миром,

Что преклоняет слух лишь к слову глупца,

Который его забавляет и которому он улыбается…

…Я сознаю, что во мне что-то есть… не могу выразить это словами, но, быть может, при других условиях из меня вышло бы что-нибудь… а теперь – не выйдет ничего…

О, если бы он любил меня! хотя бы один час, – миг один!

Для меня началась бы новая, лучшая жизнь. Он совершил бы чудо: дал человеку новую жизнь.

3 декабря, вторник

Сегодня в гостиной Кларанс было серьезнее обыкновенного. Henry рассказывал о смерти молодого художника Monnier – я только что прочла его некролог в «Jôurnal».

Очевидно, он был один из постоянных посетителей Кларанс и имел много друзей в ее салоне.

Каждому вновь прибывающему Кларанс с серьезным лицом сообщала печальную новость, и разговор возвращался снова к этой смерти.

И мне легко было узнать, что это был красивый молодой человек, умер двадцати шести лет от чахотки, до которой сам себя довел беспрерывным трудом и неумеренными наслаждениями жизни.

Странно было видеть серьезную Кларанс: я так привыкла, что она