Дитя чумного края - Натали Абражевич

Фо́рбург — внешний двор замка, построенный для защиты основного прохода к центральной части оборонительных сооружений и одновременно служащий местом размещения вспомогательных зданий, для которых не нашлось места в цитадели.

Миннези́нгер — средневековый поэт-музыкант, чаще всего происходящий из рыцарского сословия. Поэтов-музыкантов из бюргеров называли майстерзингерами.

Ландма́йстер — руководящая должность в орденском государстве; чиновник, управляющий Землей.

Часть I. Глава 4

Йерсена пялилась в высокий потолок, и сумрак ночи мельтешил перед глазами. В нем на ветру вздымались ветви, распускались дивные цветы, и пауки с кулак размером медленно спускались на почти неразличимой путинке, чтобы через мгновение все разлеталось россыпью крупинок. Девочке не спалось.

После туманов и промозглой стылости тепло старательно протопленного замка, пышущее от лючков в полу, давило, камнем прижимало грудь. Без смутного треска костра и его мягкого дрожащего свечения, без перешептывания почти опавших крон, без топота и воплей зверя в лесной тишине Йерсене было неуютно.

На смену этим звукам ночи пришел гомон голосов — дети шептались и переговаривались, изредка решались подходить друг к другу. Стоило строгой женщине со скрипом закрыть дверь, как словно бы вся комната вдруг оживлялась суетной возней, и будто сами стены, пол и потолок брались шуршать, шептаться, оживать. А вместо илистого запаха реки и прелого — опавших листьев, весь замок насквозь пропах табаком, какой курили братья чуть не поголовно.

Йерсене было страшно. Ей не привыкнуть к этому, хотя она не первую уж ночь лежала на приютском тюфяке. Едва смыкалась темень тесной комнатки, как становилось ясно, что назад дороги нет, и Йерры деревенской нет — из прошлой жизни не осталось ничего. Есть только странная, чужая, незнакомая ей девочка — ее зовут иначе и другого ожидают от нее, и даже выглядит она совсем не так. Жизнь у нее такая же чужая, незнакомая и непонятная, и как Йерсена ни старалась, не могла взять в толк, что с этой жизнью делать.

Могла лишь каждый вечер обещать себе, что не забудет, повторять:

“Сиди и жди утра! Сиди, покуда ночь не истечет…”

Возня стихала, засыпали дети, возвратившиеся к своим тюфякам, весь замок замолкал, и становилось тихо, словно смолк весь мир. Лишь только горный ветер щелкал флагами, свистел и завывал, пока Йерсена не могла уснуть и уговаривала себя ждать, когда наступит новый день.

Он наступал. Из раза в раз сменял вязкую черноту и плотное безмолвие, но каждый раз она не замечала этот миг: зыбкий тревожный сон все-таки смаривал ее чуть прежде, чем ночь умирала.

Детей будили, и вся спаленка мгновенно оживала суетной возней, почти как вечером — все быстро одевались, умывались и причесывались.

— Шустрее! Вы чего копаетесь? — угрюмо торопила их строгая женщина. — Уж постыдились бы! Братьев ждать заставляете! Быстрее шевелитесь!

Гораздо больше ее криков подгонял тянущий голод.

Они одной большой гурьбой плелись на кухню, по пути вдыхали запахи и чуть не капали слюной, прекрасно зная: им все это не достанется. Ни сочное жирное мясо с хрусткой корочкой, облепленной душистыми листками, ни суп — густой, нажористый, с кусками овощей и смутной поволокой белизны жирка, ни смалец, густо пропитавший крупы, вытомленные в горшках…

Йерсена потерялась в общей толчее, рассматривала коридоры, в каких путалась, не в силах их запомнить, и брела понуро и покорно, сцеживала в руку жуткую зевоту.

На кухне толкотня и суета. Дети брались таскать посуду и приборы, котелки и блюда; тяжелое брали по двое, иногда по трое, и несли наверх под крики:

— Бегом! Чего стоите! Сколько вас еще прождут?

— Ты, мелкая, чего стоишь? Ишь, тощая какая — и не донесешь ведь ничего… Тарелки на неси — попробуй только хоть одну разбей!

Йерсене тех тарелок стопка чуть не выше головы. Она усердно прижимала их к груди так сильно, как могла, и все равно прекрасно чувствовала, как они упрямо скользят вниз. Пока тащила, в животе урчало — запахи дразнили, словно издевались — ведь и палец ей не облизать. Вместо того она сдирала пленочку с губы и глубоко вдыхала, семеня шажочек за шажочком, чтоб выдохнуть только тогда, когда сумеет наконец сгрузить ношу на стол. Едва расставила — тут же назад, теперь уж за кувшином, и так за разом раз, пока столы все не накрыли к завтраку.

Большой просторный ремтер несколько ее пугал — ей не случалось видеть до того огромных комнат прежде. Амбар в родной деревне — и тот меньше был, а уж чтобы вот так рядком выстраивались окна, забранные стеклами, она представить прежде не могла. Косые лучики, скользящие сквозь них, подсвечивали наборные плашки пола. Стрельчатый потолок ложился на ряды стройных колонн, тянулся вверх. И среди этого — невыносимо длинный ряд столов, мест за какими ей не перечесть. И сытый бы проголодался, бредя из конца в конец.

Дети шеренгой встали вдоль длинной стены — их было много, и постарше, и помладше, все смирные и тихие, не смеющие даже пошептаться: стали собираться рыцари.

В детских глазах дрожало восхищение от вида череды черных плащей с зеленым пламенем, от гордой и уверенной походки опытных вояк. Йерсена представляла, что однажды будет среди них — на плечи так же ляжет черный плащ, она усядется за общий стол и есть будет со всеми, а не стену подпирать.

Встречались тут и женщины в черных плащах. То орденские чародейки — единственные женщины, каким происхождение и дар давали зваться сестрами, не полусестрами. Заметить сложно: они одевались на мужской манер, плащи фигуры прятали, а волосы небрежно подбирались. Только у нескольких густая челка до бровей, как у самой Йерсены — это мода светская, не орденская.

Порою ей случалось разглядеть айну — они бывали разные: на лицах, шеях и руках, разных цветов и разных форм, и всякий раз, приметив край узора, она вспоминала про себя, что Кармунд ей сказал: и про высокие Рода, и про значение подобных меток. Ей хотелось бы свои.

В общей толпе зашли и серые плащи, и полубратья с полусестрами без всяческих плащей вообще; они рассаживались за столы не смешиваясь — каждый место знал. И только самый первый стол, короткий и стоящий поперек, пока что пустовал. Еды никто не тронул, все переговаривались, и стоял веселый оживленный гам.

Тут вдруг все стихло, и все встали, как один — явились члены малого капитула. Их было восемь: семь ландмайстеров