Дитя чумного края - Натали Абражевич

прикоснулся к перьям кончиками пальцев — птица нервничала, еще не привыкла. Он помнил, что когда-то обожал их, помнил трепет и восторг — но не мог вспомнить, как на самом деле это ощущалась. Просто знал, что раньше эти чувства были. Теперь — нет.

Мальчишка, не увидев реакции, поник.

— Вранье, — зачем-то сказал Гертвиг. — Мы с нею толком не знакомились — и так друг друга знали. Я был облатом, а она однажды стала служить в замке. Сокол ни при чем.

— Но у меня есть та гравюра, нарисованная с вас! “Путы любви”, где она с птицей и веревкой, а ты с лютней… — и Йергерт силился найти ее на поясе одной рукой. — Вот! Я читать учился, чтобы надпись прочитать. И лютню ту нашел!

На аккуратно свернутом листке Гертвиг нисколько не узнал себя — помнил, что и тогда-то похож не был, но теперь не мог поверить, что когда-то был таким вот юношей, а Вельга — вот такой вот де́вицей. И правда с соколом, какого он тогда отдал ей подержать — неловко нарисованная птица больше походила на ощипанного петуха с ушами лиса и нелепо постной песьей мордой. В другой руке веревка, а петля ее наброшена ему на шею. Он на коленях перед ней — играет и поет с влюбленными глазами.

Конечно, все было не так. И вовсе не с того у них все началось, но распроклятая гравюра долго еще не давала ему спать спокойно. А теперь внезапно разозлила.

Чем дольше Гертвиг на нее смотрел, тем больше чувствовал, что закипает до дрожащих рук. Это — не он. Не про него. Все это — про юнца, какой подох в блевотине и никогда уже не вышел из застенков, и ощущать, что все вокруг теперь пытаются найти его в калеке — издевательство.

Гертвиг схватил листок и разорвал на мелкие куски.

— Забудь эту херню! — зло гаркнул он. — Какой-то пиздорукий хер намалевал, а ты с собой таскаешь, будто оберег! Там был не я. Я — вот такой! Нравится или нет! Такого представлял отца? Такого ждал?!

Йергерт шарахнулся, и еще больше испугался сокол — он забился, заорал, с руки сорвался и повис на путах, и тогда продолжив биться. Мальчишка судорожно попытался посадить его обратно — не сумел, и перепуганная птица цапнула его за руку, не желала отпускать, как он ни вырывался.

— Да отцепись! — взвизгнул он, вырвал-таки палец и озлобленно ударил сокола. А когда тот забился лишь сильней, с обидой окунул его в корыто.

— Ты, сука, что с птицей творишь! — не удержался Гертвиг. — Прекрати сейчас же, идиот! Не можешь справиться, так не бери. Верни назад, пока в край не испортил!

Он наотмашь отвесил подзатыльник и, с усилием поднявшись, поволок мальчишку за загривок к птичнику.

— Скажу, чтоб больше тебе не давали соколов, дурнина!

Его хватило лишь зайти за угол, а затем ноги заметно заплелись и ослабели, и под аркой галереи он не удержался и упал.

— Да сука! — в бешенстве ударил землю Гертвиг. Он хотел завыть от злости, от бессилия, от унижения — перед поганым сопляком! И только больше взвился, когда перепуганный мальчишка лез его поднять.

На шум в распахнутую дверь фирмария сунулась Вельга, огляделась, охнула и подскочила.

— Ну и чего ты натворил?! — теперь уже она за шкирку оттащила Йергерта и на излете дотянулась подзатыльником, прежде чем опуститься перед мужем. — Вот послали же Духи щенка! Освобожусь, так выдеру, что не присядешь!

Сверкая взглядом, она поднатужилась и умудрилась поднять Гертвига, позволив тому навалиться на себя всем весом. Он еле-еле шевелил ногами, пока она волокла его в фирмарий, матерясь под нос.

Мальчишка провожал их взглядом, не решаясь пискнуть и не смея всхлипывать.

Он так же сдерживался, чтоб не разрыдаться, когда вернул сокола и объяснил, что с ним стряслось. Стерпел уж третью оплеуху — от сокольничего, но соплей не распустил. Только понуро извинился, повторяя про себя, что если бы не Линденау, то его отец таким бы не был, мать была бы ласковой, как раньше. Он знал, что виновата во всем ересь, отравившая и осквернившая все то, чего он ждал, о чем мечтал.

И, повторяя это, чтобы совладать с зудом в глазах и надоедливой влагой в носу, он плелся в хорошо знакомую каморку. Та приютилась возле круглой высоченной башни, наверху какой был зал капитула; туда вела витая лестница — и вместе с нею вились витражи. Мальчишка задержался, глядя, как причудливо цветные лучики ложатся на ступени и как на них изламываются сложные символы древнего языка. Он запрокинул голову и пристально смотрел, пока сам не поверил, что просто любуется, а не пытается сдержать настырный всхлип.

Забившись в кладовую, он уже не сдерживался — только говорил себе, что это из-за пыли слезы потекли. И снова повторял, что виноваты мерзкие еретики из проклятого Линденау, и что мало он ввалил девке оттуда — много больше надо, чтоб она ответила за все то зло, что принесла.

Под эти мысли он нашел старую лютню, бережно обтер от пыли, тронул отсыревшие, нелепо провисающие струны. Злые обиженные слезы собирались на них каплями.

* * *

К занятиям их собирали в комнатке с соломой на полу — та пахла пыльной сухостью и временами шебуршала. Порой мелькал крысиный хвост, порой — темная тень, похожая на кюра — поди разбери, какого.

Йерсена вспоминала, как мать силилась привлечь в дом Западного, чтоб не портилась еда, не снашивались вещи да пожара не было, и как годами все болтали, что однажды шультхайс зазвал чародейку в дом, чтоб та вытравила Северного — сынок его надумал бросить землю и пойти в художники и так и не одумался, пока колдунья маленькую тварь не прогнала.

В углу стояло кресло, крупное и мягкое, и в нем сидел старик — казалось, он и вовсе не вставал. Сквозняк чуть шевелил на почти лысой голове смутную паутинку белых волосков, ложащихся на плечи. Когда он злился и был недоволен детворой, он начинал рассказывать, как крысы жрали людей заживо в дурные годы, и добавлял, в задумчивости потирая пальцы, искривленные суставной хворью: “… а нынче год — дурнее некуда. Да, Духи ищут, на ком выместить свой гнев”.

После того шорох в соломе вызывал мурашки и желание вскочить и убежать. Но кто бы позволял?

— Да сядьте уж! Долго вас ждать? — рявкал старик из раза в раз вместо приветствия.

И, не дождавшись, омерзительно скрипучим голосом брался рассказывать про Книгу