Лесные узоры - Владимир Иванович Клипель

в какие-то неведомые места, а собственное кажется обыденным, примелькавшимся, хотя оно порой куда интереснее, чем иные дальние страны. У меня мечта — пройти по заказнику Шухи-Поктон, это совсем недалеко от Хабаровска. Там много кедра, там когда-то водился тигр…

В два часа дня мы были в Биробиджане, в три туда подъехал мой приятель Николай. Мы так стремились побыстрее попасть в лес, в горы, что не стали терять и часу на хождение по городу. В первом же магазине купили продуктов, рассовали их по мешкам и через полчаса были на двенадцатом километре Бирофельдского шоссе. Автобус ушел, и мы остались одни. Вечерело. Горячее солнце садилось за лиловые горы, расстилая по земле длинные тени. Золотилась пыль над проселком, поднятая бредущими с пастбища телятами. Горели в окнах холодные пожары. В лазоревом небе два невидимых простому глазу самолета тянули за собой белые дымчатые нитки. Перед скорой разлукой с родными местами стабунились ласточки-касатушки, обсыпали провода, поневоле выстроившись в линии, как бусинки на туго натянутых нитках.

Несмотря на лай, отдаленные голоса, различные шумы, неминуемые в любом поселке, чувствовалось, что здесь уже не город, а почти то самое лоно, к которому так стремится всякий горожанин. Отсюда уходит дорожка на заказник, и там, всего в девяти километрах, живет лесник. К нему мы и решили прийти на ночлег.

И мы пошли. Сначала не быстро, а потом все прибавляя и прибавляя шагу: за беседой не замечаешь темпа. От говорливых ключей, через которые мы проходили, тянуло прохладой. Под обветшалыми бревенчатыми мостиками билась на галечном ложе и клокотала студеная вода. Клонились над ключами, будто тянулись друг к другу с берега на берег, густые заросли мужающего молодняка — разнолесья. Все теснилось, грудилось к воде, толкалось локтями: тяжелолистная угрюмая ольха, кудрявые веселые ивняки, пышная амурская сирень, гордо глядящие ввысь ясени, отзывчивые осинки…

Мы жадно принюхивались к запахам побуревших трав, к грибному устоявшемуся духу, к речной вкусной свежести, зарились на воду — экая прелесть! Слеза! Видно каждый камушек, каждую травинку, даже мальков, что прятались от хариусов за приникшей ко дну зеленой осокой.

Ну как не придут здесь на ум стихи Комарова:

Я бы ветры вдохнул твои с жаждою,

Я бы выпил ручьи до глотка,

Я тропинку бы выходил каждую,

Да моя сторона велика…

— Пап, а пап, — дергает меня за рукав Алешка. — Тут хариусы водятся?

— Не только хариусы, кета заходит в такие ключи. Ведь Бира — нерестовая река — рядом, — отвечаю.

Солнце утонуло за горой и стащило за собой позолоту с небольшого облачка, уснувшего над сопкой, будто поплавок на тихой воде, когда нет клева. Дорога в лесу — словно трещина: справа черная стена, слева стена, и лишь над головой светлое небо со множеством бледных звезд. Поскрипывает, рыпает под сапогами галька, шелестит трава, когда идем по обочине. По всем приметам, да и по расстоянию пора быть кордону, а его все нет. И темень — даже дороги под ногами уже не видать.

За четвертым мостиком дороге пришел конец. Сунулись — ни следу, ни пути, только кустарник да травы по грудь. И вода. На ночь глядя не очень-то хочется лезть в воду, мочить ноги. Постояли, подумали, поскребли в затылке: куда податься?

— И куда этот кордон мог запропаститься? — промолвил Николай. — Говорили, что за четвертым мостиком сразу…

— Разве его сейчас найдешь в такой темени, — сказал я. — Ночуем на мостике…

Всю ночь под нами голосисто лопотал бойкий ключ, но, странно, он не нарушал своим лопотанием лесной тишины, и до нас временами доносился собачий брех — значит, кордон оставался где-то правей.

Среди ночи взошла луна и озарила светом притихший, смутно видимый лес; ожившим серебром заиграл студеный ключ, и все вокруг поголубело, обрело таинственность, которую просто невозможно выразить словами и можно только уловить обостренными чувствами.

Я откинул с головы накомарник и долго лежал не шевелясь, наслаждаясь покоем, свежестью влажного воздуха, блеском луны и безмятежностью, которую наконец-то удалось обрести на недельку-другую.

Утром мы подождали, пока солнышко сгонит немного росу с кустарников и трав, попили чаю. Потом пошли в ту сторону, где слышался ночью лай. Так и есть, дорога идет туда, да только ключ избрал ее для себя, шумит во всю ее ширину. Ходить вдоль ключей — горе: непролазная чащоба, травы по грудь, валежник, кочки, паутина повсюду развешана. Мы выбрались на косогор, где посуше, где травы не столь высоки, и тут наткнулись на добрые следы рук человеческих: валежник собран в кучи, молодняк прорежен, в редколесье и по прогалинам подсажены сосенки. Среди кустов рдеют красные листья виноградника. Алешка увидел синие гроздья и ринулся к ним… На голом косогоре мы увидели кордон — два дома: один небольшой, всего на два окошка с крупными, под самую крышу георгинами в палисаднике — лесника и чуть дальше — беленый вместительный дом пасечника. На яростный лай собак вышла к калитке женщина — лесничиха. Она сказала, что муж ушел в поселок, скоро должен вернуться, и пригласила нас в избу.

Клавдии Степановне под пятьдесят. Голова повязана простым штапельным платком, платье ситцевое, на каждый день, уже потертое. Руки тяжелые, узловатые, переделавшие много всякой работы. На ее плечах немалые заботы по уходу за хозяйством: перед калиткой в родничке плещется десятка полтора уток, к этому еще огород, куры, поросенок, корова. Она не суетится, но все делает быстро. Пока мы развязывали мешки со своей снедью, накрыла на стол, пригласила отведать грибочков…

— Ешьте, ешьте, не стесняйтесь, груздочки некупленные, рядом. За день успеваю два раза сбегать. Другой раз корзинку полнехонько наберу, да еще и в подоле принесу. По березничку, где лес горел, их много…

Грибки холодненькие, только из погреба, похрустывают, в охотку очень хороши. Я слушаю ровный голос хозяйки, а сам исподволь присматриваюсь к ней. У меня не выходят из головы слова приятеля. Рассказывая про кордон, попросил передать привет «тете Клаве-колдунье». Почему он так ее назвал? Может, чтоб заинтриговать меня? Подмывает спросить, но я понимаю, что могу ни за что обидеть человека. Повременю.

— Меду-то нонче у нас нету, — виновато объясняет она, — раньше старик свои улейки держал, а теперь пчел не стало — пасека рядом казенная, говорят, лишние пчелы мешать будут. Хоть уезжай под старость куда глаза глядят, а я к лесу привыкла, в городе и жить-то не смогу…

Я слушаю ее с большим вниманием, может, выкажет каким словом свою сущность. Нет, ничего такого в ней не нахожу. Вот разве взгляд светлых глаз какой-то странный, вроде бы двойной: одним смотрит