Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

Однако вскоре посыпались похвалы. Гиббон назвал Тацита образцом “историка-философа”. Макиавелли в “Государе” утверждает, что чтение “Анналов” и “Истории” открыло ему глаза на аморальность власти. Стендаль в своих романах более полусотни раз обращается к Тациту и читал его, будучи при смерти. Джефферсон, предпочитавший Тацита остальным античным историкам, писал внучке: “Тацита я считаю первым, безо всяких исключений, писателем мира”. Саймон Шама некоторое время даже пользовался адресом электронной почты с элементом Tacitus99.

Тем не менее к Тациту выдвигалось и выдвигается много претензий: какой эффект, например, произвели его утверждения, что германские племена сохраняли расовую чистоту – “никогда не подвергавшиеся смешению через браки с какими‐либо иноплеменниками, искони составляют особый, сохранивший изначальную чистоту и лишь на себя самого похожий народ”[123]. “Германия”, так восхвалявшая их простые добродетели, послужила литературной основой для бунта немецких протестантов против католичества в XVI веке и для куда менее симпатичного немецкого национализма XIX–XX веков. Критики называли Тацита антисемитом, и уже в наше время его книги запрещали в Восточной Европе. Стэнфордский антиковед Кристофер Кребс в сочинении “Самая опасная книга” рассказывает, как нацисты объявили “Германию” “библией”, “золотой книжицей”, свидетельством о славном прошлом немцев[124]. Генрих Гиммлер, которому нравилось воображать древних германцев свободолюбивыми воинами, диковатыми, но благородными, написал предисловие к изданию Тацита 1943 года. Впрочем, как хорошо известно, Третий рейх охотно искажал суть книг в пропагандистских целях. Достаточно сказать, что почти два тысячелетия Тацит оставался необыкновенно влиятельной фигурой.

Рим – почти наверняка самый часто описываемый город, но в разговоре об интересующем нас сейчас периоде необходимо упомянуть еще двух историков – Плутарха (46–120), утверждавшего, что история его мало интересует, однако ставшего главным источником “римских” пьес Шекспира (известное описание Клеопатры на корабле почти дословно взято у Плутарха), и Светония (69 – ок. 130), чье колоритное повествование, вероятно, легло в основу романа “Я, Клавдий” Роберта Грейвза.

Родился Плутарх в глуши, в беотийском городке Центральной Греции, и латинским языком владел не идеально – по его собственным словам, ему было не по плечу “постигнуть красоту и стремительность римского слога, его метафоры, его стройность”[125]. Наследие его было огромно, не менее двухсот двадцати семи названий, в том числе очерки на разнообразные темы, от “Лика, видимого на диске Луны” до “О том, как похвалить себя, не возбуждая зависти”. Плутарх стремился и развлекать, и поучать. Он считал, что ход истории направляют лишь великие, и его “Сравнительные жизнеописания” содержат парные биографии двадцати трех знаменитых греков и римлян (от Энея до Августа охватывают всю древность), а также четыре одиночные плюс еще один набор из четырех героев. При этом почти треть текста посвящена прославленным деятелям середины I века до н. э., хорошо знавшим друг друга: Помпею, Крассу, Катонам, Цезарю, Бруту, Антонию, Цицерону (поставленному в пару с Демосфеном). Цель Плутарха – обрисовать моральный облик своих персонажей, и он часто обращает внимание на стиль устной или письменной речи своего избранника, ища подсказки для понимания его личности. Свой метод он объяснял так:

Мы пишем не историю, а жизнеописания, и не всегда в самых славных деяниях бывает видна добродетель или порочность, но часто какой‐нибудь ничтожный поступок, слово или шутка лучше обнаруживают характер человека, чем битвы, в которых гибнут десятки тысяч, руководство огромными армиями и осады городов[126].

Великий голландский гуманист Эразм Роттердамский сравнил “Жизнеописания” с изысканной мозаикой. Но Плутарха, хотя некоторые его портреты психологически сложны, мало интересовали достоверность и следование источникам (последнее странно, ведь он охотился за старинными рукописями). И все же его биографии прекрасно читаются, а рассуждения о республиканской добродетели с энтузиазмом восприняли французы в конце XVIII века (Шарлотта Корде провела утро перед убийством Марата за чтением самых кровавых мест в “Сравнительных жизнеописаниях”). Острить Плутарх тоже умел. В его “Римских вопросах” читаем:

49. Почему соискатели государственных должностей являлись народу без туники, в одной тоге, как о том свидетельствует Катон? [Не для того ли, чтобы они не принесли за пазухой деньги и не могли подкупать народ? Или, вернее, для того чтобы достойных власти избирали не по знатности, богатству или славе, а по рубцам и шрамам на их теле, которые они и показывали встречным, являясь в собрание без туники? Или же соискатели, добиваясь расположения народа приветствиями, окликаниями и лестью, в знак униженности выставляют и свою наготу?]

55. Почему в январские Иды флейтистам позволено разгуливать по городу в женских одеяниях? [Рассказывают, будто бы царь Нума из благочестия даровал флейтистам немалые почетные права, а децемвиры, располагавшие консульской властью, потом лишили их этих почестей, и тогда флейтисты покинули город. Но жрецов охватил суеверный страх перед священнослужением без сопровождения флейты, и за флейтистами послали, но посланцам они ответили отказом и остались в Тибуре. Тогда какой‐то вольноотпущенник тайно пообещал магистратам, что он приведет флейтистов назад. Под предлогом жертвоприношения он устроил богатое пиршество и пригласил флейтистов. На пиру были женщины и много вина, гости шумели и плясали целую ночь, как вдруг вбежал хозяин и объявил, будто к нему пришел патрон. В притворном смятении он сумел убедить флейтистов сесть на телеги, крытые шкурами, и пообещал отвезти их в Тибур. В этом и заключался обман: он сделал круг и к рассвету незаметно привез флейтистов, ничего не видевших от вина и темноты, в Рим; а по случаю ночной попойки многие из них оказались обряжены в пестрые женские одежды. Власти убедили флейтистов остаться, обе стороны пришли к согласию, и с тех пор у флейтистов повелся обычай разгуливать в этот день по городу в таком наряде.]

87. Почему волосы у новобрачных разделяют на пробор острием копья? [Может быть, этим хотят напомнить, что первые жены римлян были добыты силою и с помощью оружия? Или же невестам внушают, что они выходят замуж за храбрых воинов и должны довольствоваться простыми, скромными и незатейливыми украшениями? Ведь точно так же Ликург, запретив пользоваться для изготовления дверей и крыш чем‐либо, кроме топора и пилы, изгнал этим всякую роскошь и всякое излишество. Или под этим разумеют, что только железо может расторгнуть брак? Или дело в том, что почти все брачные обряды связаны были с Юноной, а копье тоже считали ей посвященным?]

93. Почему для птицегаданий отдают предпочтение коршуну? [Потому ли, что Ромулу при основании Рима явилось двенадцать коршунов? Или потому, что это самая редкая и необычная птица?][127]

Светоний, современник Плутарха, принадлежал, как и отец Тацита, к сословию всадников