Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

запер домик за собой. Потом я услышал гонг, созывавший нас на обед, и побежал к своим. Все собрались у стола. Не было только одного — Кандинского. „Где Кандинский?“ — спрашивали все. Никто не знал ответа.

Тогда в гонг ударили еще раз. Но никакого Кандинского не было. Мы пошли в парк искать пропавшего и, приблизившись к садовому домику, увидели, как кто-то стоял наверху у слухового окна, размахивая носовым платком. Это и был Кандинский.

Я действительно его запер. К этой детской проделке он отнесся с юмором. Он смеялся от души, как и все мы».

Феликс Клее подтвердил то, в чем лично я всегда была уверена, но что отрицали многие критики. «Часто говорят о серьезности искусства Кандинского, — сказал он. — На мой взгляд, это очень радостное искусство. Радостным был и Кандинский. Он всегда светился. Это воспоминание я сохранил еще с Гольдаха»{79}.

В Гольдахе Феликс Клее встретил Кандинского, который не разучился смеяться невзирая на войну и экспатриацию, и все же поводов для беззаботного веселья было не много. Длительное пребывание в Швейцарии оказалось невозможным, и мысль о возвращении в Россию становилась все отчетливее, 10 сентября 1914 года Кандинский писал Клее: «Сегодня мы ликуем: получили первое известие из России. Шесть недель находились в неведении. Потихоньку восстанавливаются хотя бы возможности переписки. Какое счастье будет, когда этот кошмар закончится. Что будет потом? Я верю в раскрепощение внутренних сил, они приведут к братскому примирению. А еще — в освобождение от оков искусства, вынужденного сейчас прятаться по углам»{80}.

16 ноября Кандинский попрощался с Гольдахом и вместе с домочадцами отправился через Балканы в Одессу, куда они прибыли 12 декабря. Габриэла Мюнтер и экономка вернулись в Мюнхен.

III. Московские годы: 1915–1921

Москва

Возвращаясь в Россию с началом войны, Кандинский думал, что пробудет на родине недолго, но пришлось остаться на семь долгих лет. Конечно он любил Россию и в Москве чувствовал себя хорошо, но в его сердце уже поселился Мюнхен, откуда раз в году он приезжал в Москву, чтобы повидаться с родителями и навестить родственников. Когда Кандинский женился на мне, мама взволновалась, что большую часть времени мы будем проводить за границей. Инстинктивно она понимала, насколько сильно он привязан к своей второй родине, и мы вынуждены были пообещать ей раз в году приезжать в Москву, хотя бы на несколько месяцев. Это обещание далось нам легко, ведь у Кандинского был собственный дом в Москве на 24 квартиры. В квартире на пятом этаже жил он сам, так что время от времени мы могли там останавливаться. Это утешило маму.

Сначала Кандинский хотел обустроить для себя квартиру на шестом этаже, однако после отъезда в Германию его родственник, которого он нанял на должность управляющего, сдал все квартиры. Так что когда Кандинский вернулся из Германии, ему пришлось остановиться в гостинице. Когда же внезапно освободился пятый этаж, он недолго думая переехал туда. Квартира на шестом этаже имела небольшую башенку, в нее можно было попасть по винтовой лестнице, ведшей из комнаты уровнем ниже. Из окна этой башенки открывался дивный вид на Кремль.

Рядом с многоэтажным домом находился пустой участок, приобретенный Кандинским для строительства своего особняка. Планы шикарного дома с просторной мастерской уже были готовы, но революция поставила на них крест. Особняк так и не был построен, более того, в результате экспроприации Кандинский потерял всю собственность, включая многоквартирный дом.

Высылка из Мюнхена, затянувшаяся война, неясность планов на будущее — все это отняло у Кандинского радость, которую приносила ему живопись. Цифры говорят сами за себя: между 1915 и 1921 годами возникло очень небольшое количество произведений в сравнении с другими периодами. Кандинский был так подавлен, что за 1915 год не создал вообще ни одной картины. Он делал рисунки и акварели и в следующем году, несмотря на упадок творческих сил, заставил себя написать восемь картин. Но надежда ожила лишь после того, как стокгольмская галерея Гуммесона{81} передала ему предложение устроить выставку его работ.

Стокгольм

В декабре 1915 года Кандинский отправился в Стокгольм. Он был рад вновь увидеть картины, которые вынужденно оставил в Германии. В Стокгольме он встретился с Габриэлой Мюнтер, чья выставка должна была состояться в той же галерее через месяц. Кандинскому так понравилось в стране, которой не коснулась война, что он задержался в Швеции дольше, чем рассчитывал.

1 февраля 1916 года он присутствовал на вернисаже своей выставки и остался до открытия выставки Мюнтер, для каталога которой написал предисловие. В середине марта он покинул Стокгольм, в последний раз попрощавшись с Габриэлой Мюнтер. Больше они никогда не встречались, черта была подведена.

26 ноября 1916 года он написал ей, что его давнишняя мечта сбылась: «Ты знаешь, что я мечтал написать большую картину, смыслом которой должны были стать радость, счастье жизни или универсума. Я вдруг почувствовал гармонию цветов и „форм, принадлежащих этому миру радости“»{82}.

Время написания этого письма совпало с моим появлением в жизни Кандинского. Он вдруг снова стал безмерно счастлив. После всех разочарований, унижений и отчаяния он опять поверил в себя. Позднее он признался: «Я был влюблен в тебя, и ты снова научила меня радоваться жизни».

Хотя в его личной жизни воцарился покой, революционные беспорядки всерьез удручали его и свели к минимуму творческие достижения. За весь 1917 год Кандинский написал лишь девять картин, в 1918 получилось написать шесть, между 1920 и 1921 годами он в общей сложности создал 18 живописных произведений, что документально подтверждено.

Время лишений. Пора в дорогу

Революция сделала нашу жизнь в Москве невыносимой. Мы переживали тяжелые времена, приходилось голодать. Чтобы Кандинскому не пришлось унижаться, добывая пропитание, я без лишних слов взяла на себя заботу о насущном. Лишь благодаря нашей неприхотливости нам удалось пережить нужду и голод.

Той зимой было очень холодно, так холодно, что в ванной замерзала вода. Поскольку все попытки протопить квартиру оказались безнадежными, пришлось поставить еще печку из кирпичей и шамота, она обогревала две комнаты. Топили дровами, которые доставали с огромным трудом. Поскольку доводилось по нескольку дней питаться лишь куском хлеба, мы радовались, что хотя бы не мерзнем.

За все лишения революционного времени мы были вознаграждены сполна. В течение нескольких послереволюционных лет в искусстве сложилась многообещающая ситуация. Оно переживало революционную весну, но все, что делалось в России в сфере