Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «Они сражались за Родину» - Альманах Российский колокол

по этой канаве в темноте, фонари зажечь – ни-ни. Слева посветлее, склон пониже, там река серебрится под луной. А справа стена земляная поднимается, кажется, до самого неба. А за этой стеной – тот самый овраг…

Немного мы прошли, вдруг впереди идущий (не помню уж его фамилию) флягу на землю поставил и автомат с плеча сдёрнул.

– Ты чего? – спрашиваем его тихонько.

– Тихо! – шепчет он. – Впереди кто-то есть. Слышишь, камешки шуршат?

Прислушались мы – точно. Шорохи какие-то во тьме, и словно дышит кто-то тяжело, запыхавшись. Не дай бог, немцы прорвались…

Сделали мы наугад по тёмному несколько шагов, слышим: точно кто-то впереди по склону ползёт и стонет. Неужто ещё одного раненого нашего солдатика забыли?! Как же он теперь до следующей ночи мучиться будет?!

Тут уж, хоть и опасно, пришлось фонарик зажигать, про осторожность забыли. Посветили и обомлели: на дне траншеи весь в крови ползёт мой фашист, тот самый, которого я какой-то час назад расстреливал на соседнем склоне, и кусок ремня на одной руке еле держится…

Рассказчик замолчал, уставился на огонь.

– Ну и что, дядь Слав? – разом крикнули и с той и с этой стороны костра. – Вылечили вы его? С собой забрали? Подружились?

Тяжёлый взгляд Грустного Охотника словно буравил нас из-под густых седых бровей. Тяжко-тяжко вздохнул он:

– Не видели вы войны, ребята. Небось, только в песнях про неё слыхали. Как это у Высоцкого: «Расстреливать два раза уставы не велят». Надо ж такую глупость придумать… На войне все по-другому бывает…

– А как бывает? А как? Ну расскажите, пожалуйста, дядь Слав! – не унималась окружившая костёр молодёжь.

– Да так, – прищурился на огонь Грустный Охотник и вытащил свою заветную фляжку. – Так, что не видел ваш Высоцкий войны, хоть и хорошие песни писал. А когда берёшься о чём-то всерьёз писать, надо тему серьёзно знать. Да… Одним словом, сержант, который рядом со мной тогда был, отдал приказ дострелить немца. Знаете, что это такое – достреливать раненого?! Вместо того чтобы перевязать, помощь оказать… Ведь человек же он всё-таки, живой, кровью исходит, помощи на своем немецком языке просит, а ты ему знай добавляешь помощи из автомата. А он, гад, и после этих выстрелов все одно помирать не хочет, ползает перед тобой, сапоги твои обнимает и кровью плюется… А ты тогда в него снова, значит, в громилу… Может, из-за этой своей силищи ему и очередей стольких моих мало оказалось…

Долгое молчание повисло над костром. Задумавшись, мы и не заметили, когда Грустный Охотник снова заговорил:

– Одним словом, выполнил я тогда боевой приказ полностью, принёс в землянку командира кусок ремня нашего ротного. Жаль только, пули мои его порвали, только часть осталась… Принёс, доложил об исполнении, а как вышел на воздух, в первый раз в жизни сердце схватило, свалился на землю без сознания. Никогда оно у меня прежде не болело, потому как спортсменом я до войны был неплохим. И ведь не новичок – три года до того случая я уже воевал, и всё на «передке» – на передовой, ранен дважды уже был, легко, правда, а вот никогда прежде на свой мотор не жаловался. В то утро впервые так прихватило, едва жив остался…

Он замолчал, похлопал себя по карманам, и сразу со всех сторон снова потянулись к нему руки с куревом и спичками…

– А мне Высоцкий нравится, – произнес самый молодой наш охотник – чернявый худенький Валерка. – Клёво сочинял. И про войну тоже здорово у него, классные песни есть, и вообще про всё…

– Еще бы, – отозвался дядя Слава, – сочинял он хорошо. Только если про войну пишешь, желательно всё-таки своими глазами её повидать. Или уж лучше другую тему для творчества выбрать, чтобы перед воевавшими как-нибудь не того, не опозориться при случае. Я эту его весёлую песенку про расстрелы терпеть не могу, каждый раз мурашки по спине… Не видел он расстрелов, а писать берётся. Да ещё вы, молодые, слушаете всякую муру, после которой все по колено кажется… – Он помолчал, со злобой швырнул окурок прямо в огонь:

– Тот, кто своими глазами хоть раз в жизни повидал этот ужас, никогда не будет за смертную агитировать. – Его губы скривились, как от горького. – Может, потому у нас так много сторонников этой самой казни, что не представляют её в натуре, разве что по всяким глупым песенкам. Вот уж действительно, не ведают, что творят…

1975–2019 гг.

Жинжеров Борис

Родился 3 ноября 1920 года. Отец – Жинжеров Ефим Наумович, участник Первой мировой войны, погиб в Киеве в 1930 году. Мать – Симкина Анна Исаковна, член поэтического отделения Союза писателей Украины, расстреляна 29 сентября 1941 года в урочище Бабий Яр, её произведения не сохранились.

Ушёл на фронт 14 июля 1941 года в составе Днепровской флотилии, которая попала в окружение. Выйдя из окружения, воевал пехотинцем, разведчиком, снайпером до 1944 года, когда был полностью комиссован по инвалидности.

После войны, в связи с контузией, большинство вузов было для него закрыто. Всё же заочно окончил Ленинградский институт культуры им. Н.К. Крупской.

Работал в Черниговском областном управлении культуры до 1953 года, когда в связи с «делом врачей» как лицо еврейской национальности был переведён в областную библиотеку заведующим абонементом, где и работал до пенсии. Обладая прямым и резким характером, никогда не угождал начальству и в должности не повышался. В 1992 году эмигрировал в США, где и живёт. Имеет двоих детей, четверых внуков и четверых правнуков.

Выход из окружения

Написано непосредственно во время боевых действий

Туманом оделися дали, и рябью покрылась река.

В лесу мы с бушлатов вставали – и снова походка легка.

Мы шли сквозь кровавые будни, сражаясь с врагом по пути,

Нам карты и планы не нужны, ведь нам на восток лишь идти.

Мы шли, а кругом, словно пепел, сожжённая наша земля.

В ней враг наших мучил и вешал, теперь тишина залегла.

Лишь вороны чёрною стаей кричат на опушке лесной.

И если их слышим, мы знаем: опять где-то вражий разбой.

Тянулися дни и недели… мы шли, пробираясь к своим.

Мы холод и голод терпели, но знали, что мы победим.

Уж в нашем матросском отряде остались лишь тридцать бойцов.

Вон столб полосатый, а рядом лежит лейтенант Стригунцов.

Но мичман с двумя старшинами заветное знамя несут.

За