Биология в фокусе. Естественные отделения университетов Российской империи (1830–1900) - Екатерина Юрьевна Жарова

исследований и лабораторного метода преподавания, связанных воедино. И эффективность этого завоза оказалась намного выше в связи с сочетанием нескольких факторов: развитой образовательной системы (высшие и средние школы), основы в виде частично организованных кабинетов и лабораторий, генерации молодых людей, подготовленных для прохождения стажировок в Европе (а также их личностных качеств, имевших едва ли не большее значение, чем уровень их образования и владения иностранными языками), поддержки государства. Немаловажную роль сыграли также общий настрой в обществе и невероятная популярность естествознания, что хорошо отражено в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети», написанном в 1860–1861 гг. В данном случае семена упали в подготовленную почву и следовало приложить усилия для усиления каркаса естественно-научного образования путем переноса лабораторного метода в создаваемые или существующие лаборатории.

Научный куратор стипендиатов, находящихся в Германии на рубеже 1850–1860‑х гг., Н. И. Пирогов в своих «Письмах из Гейдельберга» писал о немецкой модели преподавания естественных наук: «В Германии, например, по воле и по неволе, большая часть учащихся (натуралистов и медиков) занимаются микроскопом и распространяют все более и более знакомство с этим инструментом в образованном обществе. У Келликера, в Вюрцбурге, стоит в аудитории 30 микроскопов, для лекций; у Ферстера 15; сверх того, многие из учащихся имеют еще и свои собственные. Профессора и приват-доценты везде читают курсы микрографии и занимают своих слушателей практически. Для наглядного учения везде сделаны (в анатомических аудиториях) большие стеклянные доски, под которые ставятся рисунки, изображающие, в огромных размерах, различные части тела или скелет, а профессор на самой доске, по просвечивающемуся рисунку, который служит как бы канвой, изображает разноцветными мелами сосуды, нервы и все, что трудно было бы демонстрировать на одних препаратах. В физиологических институтах везде выставляются также огромные чертежи, изображающие <г>истологическое устройство органов. У Дюбуа, например, в Берлине, изготовлено таких рисунков, величиною в два и три аршина, до 800. Везде сотнями и даже тысячами заготовлены микроскопические препараты, для демонстраций на лекциях; словом, придумано и беспрестанно придумывается еще все, что нужно для наглядности. Этому-то направлению и должны бы учиться наши будущие профессора; они должны его пересадить en masse, на нашу почву. Без этого мы, отсталые, будем все более и более отставать»[259].

К сожалению, количество микроскопов в ботанических и зоотомических кабинетах российских университетов не превышало одной-двух штук, такая же безрадостная ситуация наблюдалась и в отношении других естественных наук, в первую очередь химии – очень популярной и стремительно развивающейся науки.

В. В. Марковников, один из профессорских стипендиатов, бывших на стажировке в Германии в 1860‑е гг., вспоминал, что в Московском университете химическая «лаборатория была в самом невозможном положении, так что в ней едва можно было работать. Это была несомненно худшая из всех лабораторий в России, хотя она занимала отдельное, довольно большое здание. Получая 2500 р. в год, она однако не имела ни препаратов для лекций, ни посуды, ни материалов: но ко времени моего приезда у нее был долг в аптеку Феррейна в 1600 рубл. <…> Правильных практических занятий для студентов не только не существовало, но по словам некоторых из старших курсов, хотя они и допускались к занятиям в лаборатории, но не только без руководителей, но в лаборатории часто не было ни одного сторожа, так что практиканты предоставлены были вполне самим себе. И это в то время, когда во всех наших университетах были уже устроены везде по возможности практические занятия. Естественно, что во время съезда естественников в Москве в 1869 г. положение химии в здешнем университете произвело на всех русских химиков крайне неприятное впечатление. Вообще считалось, что в Москве химия отсутствует»[260].

Положение с химией в Москве отличалось от такового в Казани, где работал А. М. Бутлеров, или в Петербурге, где трудился Д. И. Менделеев, однако ситуация в начале 1860‑х гг. с состоянием химической лаборатории в Петербургском университете, по воспоминаниям учившегося там в 1863–1867 гг. А. А. Иностранцева, тоже оставляла желать лучшего: «Наша химическая лаборатория в то время помещалась в самом нижнем этаже университета, а для горна была отведена небольшая комната рядом с комнатой для сероводорода. Тяга и прочие устройства лаборатории были ниже всякой критики. Вонючая комната, полуразрушенный горн мало сулили успехов…»[261] Так Иностранцев описывал химическую лабораторию профессора А. А. Воскресенского, которую очень сильно критиковал Д. Аверкиев в своей статье «Университетские отцы и дети», рассказывавшую о традициях естественного отделения второй половины 1850‑х гг. Судя по воспоминаниям Иностранцева, учившегося в середине 1860‑х гг., ситуация не улучшилась.

В целом студенчество рубежа 1850–1860‑х гг., как и все активно думающее общество того времени, ожидало изменений в различных сферах жизни, в том числе образовании. Молодые профессорские стипендиаты, отправленные на стажировку в страны Европы, принадлежали к новому поколению, хотя и заставшему царствование Николая I, но жаждавшему изменений. Раздавалось все больше голосов в пользу практического обучения и критики в отношении лекционной системы. Важность практических занятий осознавалась профессорскими стипендиатами в полной мере, да и сам институт зарубежных стажировок, как подчеркивает А. Е. Иванов, «имел четкую целевую установку не только на расширение горизонтов гуманитарного и естественно-научного знания „профессорских кандидатов“, но и на преемственное обретение ими лучшего педагогического опыта, который демонстрировали их европейские учителя»[262].

Но внедрение практических занятий в учебный процесс столкнулось с объективными трудностями в виде отсутствия базы для проведения практических занятий, охватывающих большое число студентов. В 1860‑е гг. практические занятия были предназначены для студентов старших курсов, которые хотели специализироваться в той или иной отрасли науки, поэтому не могли быть обязательными. Это отражено в правилах университетов 1860‑х гг. Практические занятия в 1870‑е гг., когда они уже вошли в привычную университетскую жизнь студентов-естественников, тем не менее все еще оставались необязательными. В правилах для студентов практические занятия упоминались, но студенты были «обязаны посещать лекции своего факультета или отделения, по принадлежности, согласно расписанию»[263]. Любопытно, что в правилах Казанского университета слово обязаны было выделено курсивом[264]. Следует отметить, что не всегда правила содержали упоминание о практических занятиях, так, в правилах Петербургского университета 1872, 1878 и 1881 гг. кроме фразы об обязательности посещений лекций иных видов учебных занятий не упоминалось[265]. В отличие от процитированных выше правил Харьковского университета, где часть об обязанностях студентов включала в себя следующий пункт: «Студенты и посторонние слушатели собираются в университете и принадлежащих ему учреждениях в назначенные часы для слушания лекций и практических занятий по разным предметам преподавания»[266].

Самое детальное описание практических занятий