Биология в фокусе. Естественные отделения университетов Российской империи (1830–1900) - Екатерина Юрьевна Жарова

от требований итогового экзамена, что лишало студентов свободы выбора. Как объясняли, например, в Университете святого Владимира невозможность предоставления свободы выбора студентам: «Определенная в планах ограниченность свободы выбора предметов для изучения по полугодиям вызывается необходимостью строгой последовательности изучения наук и их отделов»[296], – и с этим определенно были солидарны другие университеты.

Свое недовольство уставом 1884 г. профессора не скрывали, выражая мнения как напрямую в бумагах, направляемых в министерство, так и в прессе. Уже в 1885 г. в «Вестнике Европы» появилась статья[297], критикующая все основания университетской реформы 1884–1885 гг. Но особенно ярко критика Положений университетского устава 1884 г. проявилась в мнениях профессоров, высказанных при его пересмотре, инициированном министерством П. С. Ванновского. Во все университеты были разосланы восемнадцать вопросов (в Варшавский и Юрьевский – девятнадцать, последний касался желательных изменений в положении этих двух университетов), посвященных разным животрепещущим вопросам университетской жизни, среди которых были и вопросы, касающиеся организации учебного процесса.

Применительно к системе обучения особенно интересен свод мнений, высказанных по поводу десятого вопроса, который звучал так: «Какие меры могли бы привлечь студентов к более усердным, чем ныне, занятиям и поднять уровень получаемого ими университетского образования?» Профессора Санкт-Петербургского университета считали, что во время действия устава 1863 г. единственной заботой факультета был недостаток материальных средств, который и был основной причиной недостаточно усердных занятий студентов, а после введения устава 1884 г. у факультетов «было отнято право самостоятельно распоряжаться, под контролем Совета, учебными делами. Они должны были вести преподавание по неподвижным учебным планам и программам, составленным иногда даже без всякого с их стороны участия»[298]. Учебные планы, отличавшиеся многопредметностью, были приноровлены к получению студентами прав государственной службы (учитель гимназии), что лишало студента, не желающего получать таких прав, возможности выбора. Профессора даже считали, что обязательное посещение всех занятий вредно, и лучшим выходом видели переход к предметной системе[299].

Среди университетов, выступивших за скорейший переход к предметной системе обучения как одной из первостепенных мер для улучшения уровня образования, были, кроме Санкт-Петербургского, Московский, Харьковский, Новороссийский, Юрьевский[300], остальные же высказывались осторожно, хотя и в Советах других университетов были профессора, ратовавшие за переход к предметной системе обучения. Так, профессор физики Университета святого Владимира (наиболее консервативного университета) Г. Г. Де-Метц полагал, что при единогласном решении основать «весь новый университетский строй на началах свободы выбора профессоров, деканов, ректора, свободы факультетского преподавания без мертвящего формализма министерских программ, на свободе студенческих организаций в их учебной жизни, то, казалось бы, свобода слушания лекций и предметная, а не курсовая система преподавания являются сами собой, как звено, замыкающее в одно стройное целое цепь университетских привилегий. Но вышло иначе. Большинство Совета стало отстаивать, что введение свободы слушания лекций и предметного преподавания нанесет удар не только университету, но и русской общественной жизни, так как будто бы современная молодежь все еще нуждается в опеке, в указании всяких мелочей ее жизни, в инструкциях разного рода, без чего она может растеряться, облепиться и не дойти до конечной цели, до завершения своего высшего образования, удостоверенного дипломом»[301]. Отказом от перехода к предметной системе, следовательно, служило недоверие профессоров к студентам.

Как писал по этому поводу профессор физиологии Московского университета Л. З. Мороховец, самим университетам необходимо было определиться, какое преподавание должно быть в университете – школьное, как того требовал устав, или академическое, каковое присуще университету[302]. Об этом же говорил профессор зоологии Н. Ю. Зограф, называя студентов не индивидуальными слушателями, а номером известного факультета и курса, чего не должно было быть. Необходимость перехода к предметной системе он обосновывал тем, что у студентов-естественников так много обязательных работ, что «если бы они исполняли эти работы, то для работ, производимых по личной инициативе, не осталось бы ни часа свободного времени»[303].

Можно сказать, что профессора, считавшие предметную систему панацеей, определенно идеализировали ее. Такая идеализация была связана прежде всего с особенным недовольством уставом 1884 г., который «явился под двумя флагами: правительственной опеки и академической свободы»[304], что явно противоречило друг другу.

Профессор физиологии Университета святого Владимира С. И. Чирьев, который был далеко не сторонником университетской автономии и идеализации университета германского типа, в 1901 г. писал, что «устав 1884 г. сделал из университетов полусвободные-полузакрытые учреждения. С одной стороны, свобода не преподавания, а „преподавать“, и свобода посещения лекций были доведены до крайностей»[305]. Он критически относился к переходу на предметную систему обучения по германскому образцу, считая, что для ее реализации необходима «известная культурность страны в западноевропейском смысле» и «известная зажиточность страны, дабы отцы были в состоянии обеспечить сына в течение известного времени и дать ему средства заниматься, не заботясь о куске насущного хлеба»[306].

Некоторые профессора естественных отделений считали, что причиной неуспешной организации учебного процесса был не только и не столько устав 1884 г., а сама ментальность русского студента, не способствующая переходу на предметную систему, которая «мало согласуется с общим складом характера русского студента и предполагает, что все или, по крайней мере, большинство поступающих в университет ищут только знания, а не диплом. На деле же наблюдается как раз обратное»[307]. О несоответствии германских образцов русскому менталитету говорил и профессор неорганической химии Новороссийского университета Е. Ф. Клименко, подчеркивая, что «там это возможно. Но у нас, при наших нравах, введение автономии и свободы выбора предметов едва ли может дать хорошие результаты»[308] в связи с отсутствием привычки к самостоятельной подготовке студентов.

Как уже говорилось выше, против германской системы выступал С. И. Чирьев, об этом же писал В. И. Вернадский в 1901 г., указывая на то, что еще при обсуждении университетского устава в 1862 г. поднимался вопрос об отмене курсов, но подвергся правильной критике и не был введен[309]. Действительно, предложения о введении «свободы учения» содержали проект князя Г. А. Щербатова (1858), который А. В. Никитенко назвал «трудом на ветер», а улучшения университета по этому проекту – «чистой утопией»[310], проект М. А. Корфа (1861), Головнинский проект (1862), да и вообще эта идея витала в воздухе на рубеже 1850–1860‑х гг., однако в итоге в университетский устав 1863 г. не вошла. Но та обстановка, которая сложилась в университетах после принятия устава 1863 г., привела к распространению свободы слушания лекций, когда студенты могли посещать лекции любых профессоров, в том числе не своего факультета, но не все профессора считали этот порядок допустимым.

В. И.