В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

class="p1">Разум его отключился. Остался только слепой, безумный порыв. Александр рванулся вперед, опрокидывая скамью с грохотом, который эхом прокатился по спящему дому. Его огромная, могучая фигура, вся — напряжение, горе и неистовая сила, бросилась через горницу к дверям. Кулаки были сжаты, лицо искажено гримасой, в которой смешались ненависть, мольба и безумие. Он хотел схватить этого ходячего мертвеца, вцепиться в него, вытрясти из него сына, разорвать на части!

Но Никифора уже не было.

Там, где только что стояла плотная, почти осязаемая фигура, теперь висела лишь пустая темнота сеней. Александр влетел в дверной проем, ослепленный яростью и слезами, которые наконец хлынули из его жгучих глаз. Его руки с размаху вцепились в пустоту. Он пошатнулся, ударившись плечом о косяк. Ни звука. Ни шелеста. Ни запаха. Только холодный ночной воздух из сеней обжег его лицо.

Он замер, тяжело дыша, всматриваясь в черноту. Ничего. Только знакомые очертания ухватов на стене, тень от ведра. Призрак растворился. Бесследно. Как будто его и не было. Лишь ледяное ощущение пустоты, висящее в дверях, и тихое мерцание квелой лампочки за его спиной говорили о том, что это не галлюцинация.

Александр медленно опустился на колени посреди сеней. Его могучие плечи содрогнулись. Сперва тихо, потом все сильнее. Он не рыдал. Он выл. Глухой, бесконечно одинокий, звериный вой глухой боли вырывался из его груди и терялся в сырой тьме сеней и ночи за дверью. Он бил кулаками по холодным, грязным половицам, по собственным коленям. Слезы текли по его огрубевшим щекам, смешиваясь с грязью, оставляя белесые дорожки. — Петя… Петенька…, - хрипел он сквозь рыдания, обращаясь к пустоте, к земле, к небу, которое не видел за крышей, к отцу, который уже не слышал и не подчинялся. Он был один.

В доме никто не шевельнулся. Ни в своей комнате, ни бабка Агафья. Только Игорь наверху, проснувшись от шума, подумал, что нечисть их так просто не оставит.

* * *

Утро нового дня вползло в Глухово не светом, а серой, промозглой мутью. Солнце, если оно и было, пряталось за сплошной пеленой низких туч, выжимавших на землю мелкую, назойливую морось. Она стекала по закопченным стеклам избы Смирновых, превращая мир за окнами в размытое, водянистое полотно тоски. Все занимались своими обычными домашними делами, но автоматически, словно роботы.

Иван не делал ничего. Он сидел на краю грубо сколоченной лавки у холодной печи, спиной к пустому детскому уголку. Его огромные, привыкшие к тяжелой работе руки, обычно такие уверенные, теперь бесцельно висели между колен. Голова была низко опущена, взгляд упирался в трещины на почерневших половицах. Но он не видел пола. Он видел маленький сосновый ящик, исчезавший под комьями глины. Видел фигуру Татьяны, застывшую у окна. Видел спину Александра, уходившего в утренний туман к Пелагее — спину, окаменевшую от ярости и безнадежности. Его собственное лицо, всегда казавшееся вырубленным из крепкого дуба тяжелым трудом, было изломано. Трещины бессонницы, похожие на паутину, расходились от воспаленных глаз. Щеки ввалились, обнажая резкие скулы, а губы были сжаты в тонкую, белую от напряжения линию. Он выглядел не просто усталым. Он выглядел разбитым. Сломанным изнутри. Страх, холодный и липкий, как болотная тина, заполнил все уголки его души, вытеснив даже горе. Горе можно было нести. Этот страх — нет. Он разъедал, парализовывал.

Татьяна стояла у своего окна. Та же поза, что и вчера, и позавчера. Спиной к комнате, лицо — к серой мути за стеклом, к выцветшему пейзажу. Она не шевелилась. Ее молчание было громче любых слов.

Иван поднял голову. Шея скрипнула, будто несмазанные петли. Его глаза, тусклые и запавшие, скользнули по ее неподвижной спине, по острым углам ее плеч, выступающим под тонкой тканью. Вид этой хрупкой, окаменевшей спины, несущей невыносимую тяжесть утраты, стал последней каплей.

Он встал. Медленно, с усилием, будто поднимая пудовую гирю. Половицы под его тяжелыми сапогами жалобно застонали. Звук казался неестественно громким в гнетущей тишине дома. Он прошел пару шагов, остановился перед Татьяной, но не вплотную. Держал дистанцию, словно боялся заразиться ее отчаянием или потревожить ее отрешение.

— Таня… — Его голос сорвался с первого раза, вышел хриплым, как ржавая пила. Он сглотнул комок в горле, попробовал снова: — Таня…

Она не обернулась. Ни малейшего движения. Только дождь стекал по стеклу за ее спиной.

— Я… — Иван сделал паузу, собирая слова, которые казались ватными и бесполезными. — Я так больше не могу. — Он выдохнул, и в этом выдохе был стон усталости, вымотавшей душу. — Сидеть тут. Ждать. Смотреть… — Его рука, крупная, с узловатыми пальцами, дернулась в сторону пустого угла, где валялась одна-единственная, грубо вырезанная из дерева лошадка Пети. Потом жест переместился к столу — огромному, пустому. — Смотреть на это… — Он не смог закончить. Голос снова сел.

Тишина навалилась тяжелее. Летний дождик за окном стих, затаившись. Бабка Агафья не подавала признаков жизни за своей дверью. Наверху, в каморке Игоря, не было слышно ни звука. Дом был большим, сырым склепом.

Иван выпрямил спину, пытаясь найти в себе остатки прежней твердости. Но это было жалкое подобие. — У меня… свой дом. — Он произнес это не с вызовом, а с усталой констатацией факта. Последней соломинки. — Свои стены. Я… пойду туда.

Он не ждал ответа. Не ждал понимания. Не просил прощения. Он просто сообщал о решении, которое созрело за эту последнюю, длинную ночь. Его душа, измученная страхом перед незримым ужасом, который бродил где-то рядом, и бессилием, не выдержала. Нервы были оголены, звенели от каждого шороха в темноте. Ему нужно было бежать. Хотя бы в другой конец деревни. В свою избу, где пахло дымом от печи, дегтем и выделанной кожей — он был неплохим скорняком. Где не было взгляда Татьяны в пустоту, пустого детского стула, валявшегося на боку, и зловещего осинового кола, прислоненного к печи — немого напоминания о попытке борьбы, которая ни к чему не привела.

Татьяна медленно, очень медленно кивнула. Совсем чуть-чуть. Ее плечи под лохматой шалью дрогнули один раз — микроскопическое движение, единственный знак того, что слова долетели. Она не обернулась. Не произнесла ни звука. Ее безразличие было абсолютным. Дом был мертв. Люди в нем — призраки. Иван здесь или там — какая разница?

Иван вздохнул. Глубоко, тяжело, как будто этот вздох сбрасывал с его плеч невидимый, но неподъемный груз — груз ожидания, груз соучастия, груз страха. Он повернулся,