В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

Только фокусировка. Он мысленно представил пространство под полом: сырую землю, корни деревьев, проросшие сквозь фундамент, возможно, старые склепы, заваленные мусором. «Укрытие. Где свет не проникает». Слова Александра эхом отозвались в сознании. Звук не повторился. Но ощущение присутствия, тяжелого, древнего, затаившегося в этой подземной тьме, повисло в воздухе, плотное, как туман. Игорь медленно отступил к выходу, не спуская глаз с черного провала в полу. Разум лихорадочно работал: «Выход? Нора? Лаз? Или просто… живет там, в земле?» Он вышел на серый свет, чувствуя спиной пустоту развалин, теперь уже не просто заброшенных, а населенных тишиной.

Возвращаясь в дом, он застал Татьяну одну в горнице. Александр и Иван еще кололи дрова за сараем, их приглушенные удары топора доносились с задворок. Бабка Агафья, видимо, ушла к Пете. Татьяна стояла все у того же окна, но теперь она повернулась спиной к стеклу, ее руки бесцельно теребили край фартука. И тут Игорь заметил. На ее бледной, тонкой шее, поверх выцветшей домотканой кофты, на простом кожаном шнурке висел медальон. Не крестик, не ладанка. Это была старая монета. Довольно крупная, темная от времени, но с еще различимым профилем какого-то короля или императора на одной стороне. Сложный геральдический узор проглядывал на ободке.

Игорь подошел ближе. Его интерес археолога, заглушенный событиями последних дней, на мгновение вспыхнул.

— Татьяна, простите… — начал он осторожно, стараясь не спугнуть ее и без того отрешенное состояние. — Этот медальон… Монета? Очень старинная на вид.

Татьяна вздрогнула, словно очнувшись от глубокого сна. Ее пальцы инстинктивно сжали монету, пряча ее в ладони. Глаза, обычно опущенные или устремленные в пустоту, мельком встретились с Игоревым взглядом. В них не было страха, но была глубокая, непроницаемая усталость и что-то еще — щемящая грусть.

— Да… монета, — ее голос был тихим, безжизненным, словно эхо из колодца. — Старая. Очень старая.

— Откуда она? — настаивал Игорь мягко. — Уникальный артефакт. Польский злотый? Или, может, даже шведский риксдалер? Здесь же в Смутное время…

Татьяна отвела взгляд, снова уставившись в какую-то точку на стене. Ее пальцы продолжали тереть гладкую поверхность монеты сквозь ткань кофты.

— От старой деревни, — прошептала она, и в голосе ее прозвучала невыразимая тоска. — Все, что осталось. От прежней жизни. От… от всего. — Она замолчала, сжав губы. Больше она не добавила ни слова. Это было не уклончивость, а скорее признание полной невозможности передать словами ту пропасть времени и событий, что символизировала эта маленькая металлическая пластинка. Это была не просто монета — это был якорь, последняя нить к миру, который давно исчез, поглощенный временем, войнами, пожарами и теперь — нездешним ужасом. Она снова отвернулась к окну, к серому, безучастному миру за стеклом, крепко сжимая медальон в руке, как будто боялась, что и эта последняя память растворится в свинцовой мгле надвигающейся ночи. Игорь понял, что вопросы кончены. Эта монета была такой же запертой тайной, как и пустая могила Никифора, и скребущий звук под церковными развалинами. Еще один обломок прошлого, не дающий ответов, лишь усугубляющий ощущение всепроникающей, зловещей пустоты, готовой поглотить их всех.

Глава 8

Наступила душная августовская ночь. Полная луна, огромная и холодная, как серебряный щит, висела в разрыве туч, заливая Глухово мертвенным, безжизненным светом. Тени лежали черными, резкими пятнами, превращая знакомый двор в лабиринт из света и тьмы. В доме Смирновых царила неестественная тишина. Глубокая, тяжелая тишина нервного истощения. После отваров из трав Агафьи хрипы Пети наверху стихли — мальчик впал в беспокойный, лихорадочный сон. Усталость и отчаяние, наконец, сломили всех. Александр, Иван и бабка Агафья спали в горнице, где-то на лавках, в углах, под грубыми одеялами. Татьяна забылась тревожным сном у постели сына. Игорь в своей каморке под крышей провалился в тяжелый, беспокойный сон, где земля разверзалась под ногами, а из черных провалов тянулись землистые руки.

Он проснулся от звука. Не скрежета. Не стука. Глухого, протяжного шуршания. Как будто кто-то медленно, очень медленно проводит сухой веткой по стеклу его окна. «Скр-р-р… Скр-р-р…»

Игорь вскочил, сердце колотилось как бешеное. Луна светила прямо в окно, заливая комнату призрачным светом. Он прильнул к холодному стеклу, вглядываясь в лунное марево двора. Никого. Только черные тени деревьев и сарая. «Воображение. Нервы. Ветер», — отчаянно пытался убедить себя Игорь. Но ветра не было. Воздух стоял мертвый.

Шуршание повторилось. Теперь явно не у его окна. Где-то внизу. У окна Петиной комнаты? Или у входной двери? Игорь осторожно приоткрыл дверь каморки, прислушался. Внизу — тишина. Глубокая. Сонная.

И тогда он услышал голос. Низкий, хрипловатый, знакомо-жуткий. Голос из кошмара. Он звучал негромко, но отчетливо в ночной тишине, словно говорящий стоял прямо под окнами.

— Петенька… — голос был лишен интонации, как и прежде, но в нем слышалась какая-то… тягучая настойчивость. — Петенька… открой дедушке. Холодно на дворе… Впусти старого… Погреться…

Игоря бросило в ледяной пот. «Никифор. Он здесь. У дома. Зовет Петю».

Он метнулся к лестнице, собираясь будить всех, кричать. Но не успел сделать и шага, как снизу, из сеней, донесся четкий, громкий звук. Щелчок. Щелчок сдвигаемой щеколды. Потом — скрип ржавых петель. Входная дверь открывалась.

Игорь замер, леденящий ужас сковал его. Петя. Это мог быть только Петя. Он услышал. Он встал. Он открыл дверь. Влияние укуса? Колдовство голоса? Или просто детское доверие к деду, превозмогшее страх и запреты?

Игорь бросился к окну каморки, распахнул его, высунулся наружу. Лунный свет ослепил на мгновение. Потом он увидел.

На крыльце стояли две фигуры. Одна — высокая, чуть сгорбленная, землисто-серая в лунном свете. Никифор. Другая — маленькая, хрупкая, в белой ночной рубашке. Петя. Мальчик стоял прямо, не сопротивляясь, не плача. Его лицо было обращено к деду, выражение неразличимо в тени, но поза была покорной, как у сомнамбулы. Никифор положил свою большую, костлявую руку на плечо внука. Нежно? Или как тюремщик?

— Пойдем, внучек, — прозвучал тот же безжизненный голос, но теперь громче, отчетливее. — Покажу… где тепло. Где тебе место…

Он повернулся, легко ступил со ступенек крыльца на влажную землю. Петя последовал за ним без малейшего колебания, как привязанный на невидимую нить. Они двинулись через двор, к калитке, ведущей в огород и дальше — к лесу. Шли не спеша. Никифор — тяжелыми, бесшумными шагами. Петя — мелкими, семенящими, но без промедления.

— Стой! — заорал Игорь изо всех сил, его голос сорвался на визгливый крик ужаса. — Петя! Александр!