В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

шагнул к печи. У ее основания, в углу, стоял его топор. Настоящий, тяжелый, с гладко отполированной временем и работой рукоятью из ясеня и широким, слегка затупленным, но все еще грозным лезвием. Он взял его. Вес знакомого инструмента, его твердая, незыблемая реальность, на секунду придал ему призрачную опору в этом мире теней и ужаса. Топор был простым, понятным. Им можно было рубить дрова. Им можно было… защищаться. От чего-то осязаемого. Не от этой незримой, ползучей тьмы, что заполнила дом Смирновых.

Он не попрощался. Просто развернулся и пошел к двери. Его шаги по скрипучим половицам звучали гулко и окончательно. Рука с топором висела вдоль тела, лезвие тускло блеснуло в сером свете из окна. Он отодвинул щеколду, потянул на себя скрипучую дверь. Холодный, влажный воздух с моросью хлынул внутрь, смешавшись с удушливой атмосферой дома.

Иван переступил порог. На мгновение его крупная фигура замерла в проеме, очерченная серым светом с улицы. Он не оглянулся. Потом шагнул вперед, на крыльцо.

Дверь захлопнулась за ним.

В горнице Татьяна уселась на лавку. Только морось за окном снова зашелестела по стеклу, занавешивая мир серой пеленой. Иван ушел. Унес с собой тень живой силы. За окном, в сером свете дня, его фигура медленно растаяла в моросившем дожде, двигаясь в сторону своего дома — крошечного островка знакомого запаха и стен, который казался теперь более надежным укрытием.

* * *

Игорь остался вдвоем с Татьяной и бабкой Агафьей, которая, появившись ненадолго, снова ушла в свою комнату и сидела там в темноте, бормоча что-то невнятное. Он поднялся в свою каморку. Его рюкзак и сумка с ноутбуком стояли у кровати. Он начал собираться. Механически. Складывал немытые вещи, зарядки, блокнот с бессмысленными теперь записями о «промыслах» и «традициях». Каждое движение казалось громким в звенящей тишине дома. Он боялся встретиться взглядом с Татьяной, если спустится.

Мысли его путались. Город. Лариса. Свадьба. Редактор. Статья… Все это казалось сном. Невероятно далеким, ярким и фальшивым, как декорация. Реальностью был серый свет запыленного окна, напряженное ожидание в доме и знание, что где-то в этой земле, в темном подполе, в корнях вывороченной сосны, прячется Оно. И ждет ночи. Возможно, ждет его отъезда.

Собирая последние вещи, он услышал шаги на крыльце. Тяжелые, уверенные. Александр вернулся. Игорь замер, прислушиваясь. Дверь в сени открылась, закрылась. Шаги прошли в горницу. Не было голосов. Никакого разговора с Татьяной. Только тишина, нарушаемая, возможно, шелестом бумаги? Или звяканьем чего-то металлического? Александр принес что-то от Пелагеи. Знание? Оружие? Оберег? Игорь не стал спускаться узнавать. Он закончил сборы, поставил рюкзак у двери. Оставалось дождаться утра и идти к остановке, надеясь, что «буханка» придет. Уехать. Пока не стало слишком поздно.

Глава 11

Новый день в Глухово выдался необычайно ясным. Солнце наконец вступило в свои права и лило потоки света на мокрые крыши, на грязную дорогу, на свежий холмик на кладбище, где лежал Петя. Солнечный свет был почти издевательским в своей чистоте, подчеркивая, что лето еще не ушло. В доме Смирновых продолжала царить гнетущая тишина. Иван накануне ушел к себе. Бабка Агафья сидела в своей каморке, бормоча в полумраке. Татьяна, бледная как привидение, молча подмела горницу, будто стирая последние следы присутствия сына. Ее движения были механическими, бездушными.

Александр встал рано. Он сидел за столом, на котором лежали две вещи: его тяжелый, наточенный до бритвенной остроты тесак и осиновый кол. На поверхности кола были вырезаны странные, угловатые знаки, похожие на сплетение червей или корней, и натерты чем-то темным, пахнущим горькой полынью и медью. Рецепт Пелагеи-колдуньи. Или может ее страшное благословение на последний бой.

Александр изучал кол, проводя пальцами по резным знакам. Его лицо было непроницаемым, но в глазах горел холодный, нечеловеческий огонь. Не горел — тлел. Глубоко под пеплом горя и бессилия разгоралась ярость, направленная и целеустремленная. Колдунья дала знание. Где искать. Где прячется нежить, боящаяся солнца. Где его отец, ставший монстром, спит сном мертвых среди дня.

Он встал. Взял тесак, заткнул его за пояс. Взял кол — тяжелый, неудобный, пахнущий смертью для мертвых. Он не посмотрел на жену. Не сказал ни слова. Просто вышел. Шаги его по скрипучим половицам были твердыми, неспешными. Человек, идущий на работу, которую нельзя отложить.

* * *

Старая мельница была кораблем-призраком, севшим на мель посреди заросшего лопухом и крапивой берега. Колесо давно сгнило и обрушилось. Стены покосились, крыша прохудилась. Окна первого этажа были заколочены гнилыми досками наглухо — идеальное убежище для того, кто бежит от света.

Александр подошел к массивной, полуразрушенной двери. Не стал ломать. Нашел щель, просунул прихваченный из дома лом, рванул. Гнилое дерево поддалось с хрустом. Перед ним зияла черная пасть. Запах ударил в нос — прелой соломы, плесени, сырого камня и… сладковатого тлена. Того самого запаха, что витал в доме после визитов «деда».

Александр вошел. Луч фонарика — еще один «припас» — выхватил из мрака груды мусора, сломанные механизмы, густую паутину. И в дальнем углу, куда не проникал ни один лучик света даже через щели, за огромным каменным жерновом… что-то. Темную кучу тряпья? Или свернувшуюся фигуру?

Оно шевельнулось. Подняло голову. В луче фонаря блеснули два тусклых, мутных пятна — глаза. Невидящие? Нет. Узнающие. Полные немой, хищной злобы. Никифор. Он сидел, поджав колени, как огромный, больной паук в своем логове. Его кожа в этом свете казалась не серой, а зеленовато-мертвенной. На губах — темная, запекшаяся полоса. Кровь? Чья?

Александр не сказал ни слова. Слова были излишни. Он бросил фонарь на пол, чтобы свет бил вверх, освещая ноги и жернов, но не слепил его. Взял в правую руку тесак, в левую — тяжелый, резной осиновый кол. И пошел вперед.

Никифор встал. Не плавно, как раньше за столом, а резко, с каким-то кошачьим шипением, вырвавшимся из его горла. Это был нечеловеческий звук. Вызов. Предупреждение. Он бросился навстречу, не разбирая дороги, сшибая хлам. Его движения были быстрыми, яростными, но лишенными прежней нечеловеческой грации. Он был ранен? Ослаблен? Или просто ярость плоти взяла верх?

Схватка была короткой, жестокой и немой. Александр, движимый годами подавленной ярости, горем за сына и знанием, данным колдуньей, встретил отца не как сын, а как палач. Никифор рвался к нему, пытаясь вцепиться когтями, дотянуться до горла. Александр парировал тесаком — сталь звенела, отбивая