В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

тишину деревни, панический крест Николая-возчика при имени «Никифор», странный ужин с его каменным молчанием, взрыв животного страха при невинном вопросе Пети, рассыпанную соль на пороге, тяжелые шаги под окном ночью, пустую могилу Никифора, мертвеца за ужином — серого, с пустыми глазницами, но двигавшегося, увод Пети под полной луной, непонятный холод и чувство присутствия в развалинах, рев ниоткуда, и наконец — две недели, провалившиеся в небытие по городскому календарю. Он говорил о тяжести взгляда из темноты, о страхе, который был не суеверием, а физическим ощущением, как холодный нож между лопаток. Голос его то срывался на шепот, то становился громким, почти истеричным. Он должен был убедить.

Алексей Кириллович слушал. Внимательно, не перебивая. Его лицо было непроницаемой маской ученого. Только легкое подрагивание седой брови или едва заметное постукивание указательным пальцем по ручке кресла выдавало интенсивную работу мысли. Он записывал что-то мелким почерком на листке, лежащем рядом, ставил вопросительные знаки, подчеркивал. Когда Игорь замолчал, выдохнув, как после долгого марафона, профессор отпил чаю. В кабинете повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь тихим потрескиванием догоравшей в трубке травы и отдаленным гулом московского трафика.

— Гм, — наконец произнес Морозов. Его голос был спокоен, почти сух. — Колоритно. Очень колоритно, Игорь. Вы мастерски передали атмосферу коллективного психоза. Это бесценный материал для изучения механизмов бытования фольклорных нарративов в условиях стресса и горя. — Он отложил ручку, сложил руки на столе. — Ваше наблюдение за ритуализацией поведения, за табуированием имени, за соляным барьером — превосходны. Это классические проявления атавистического страха перед мертвецом, усиленного изоляцией и трагическими обстоятельствами смерти главы семьи. Вы стали свидетелем и, в какой-то мере, участником уникального этнографического катарсиса.

Игорь почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с прохладой кабинета. Ученый не видел, не слышал главного.

— Алексей Кириллович… Он… Оно… было реальным. Я видел его! Я чувствовал этот холод! Петю увели… Время… Две недели! — Его голос снова сорвался.

Профессор поднял руку, мягко, но властно останавливая поток.

— Понимаю, что пережитое кажется вам предельно реальным. Травматический опыт обладает свойством гиперреалистичности. Рассмотрим ваши ключевые пункты с научной точки зрения. — Он взял свои записи. — Во-первых, «оживший мертвец». Патологический страх, коллективная истерия, возможно, спровоцированная вашим присутствием как чужеродного элемента, могли породить массовые галлюцинации. Особенно в условиях хронического недосыпа из-за тяжелой повседневной работы, стресса и специфического микроклимата избы с запахами ладана и тлена. Вы сами описываете свое состояние как предельно напряженное. Контаминация нарративов — легенда о судье Прокофьеве наложилась на свежую смерть Никифора — создала идеальную почву. Во-вторых, «потеря времени». Классический симптом тяжелого стресса и дезориентации в замкнутой, враждебной среде. Дни сливаются. Вы просто не фиксировали время, погруженные в атмосферу ожидания. В-третьих, «увод мальчика». Самый тревожный момент. Но… — Морозов посмотрел на Игоря поверх очков, его взгляд стал жестче. — У вас нет доказательств, что его увели. Он мог уйти сам, испуганный, дезориентированный. Или… могли быть иные, вполне земные причины его исчезновения, о которых семья, возможно, умалчивает. Ваше «чувство» и «холод» — это соматические реакции на страх, не более. В-четвертых, монета. Подарок? Амулет? Александр Победоносец изображен на ней, я так думаю. Но я еще проконсультируюсь у коллег.

Он откинулся на спинку кресла, взял потухшую трубку, постучал ею о пепельницу. Звук был сухим, окончательным.

— Ваш рассказ, Игорь, — это не доказательство паранормального. Это уникальная фиксация того, как глубоко укоренившийся миф, подпитанный горем и изоляцией, может полностью подчинить себе сознание целой семьи и даже наблюдателя со стороны. Как он материализует страх в физические ощущения и зрительные образы. Как он искажает восприятие времени. Это феноменально! С научной точки зрения. Ваш очерк должен быть именно об этом. О силе традиционного сознания, о живучести архаичных страхов в двадцать первом веке. Не о привидениях. — Он улыбнулся своей сухой, учёной улыбкой. — Хотя, признаю, «мертвец за ужином» — это сильный образ. Отличная метафора для всепоглощающего горя и страха, пожирающего живых.

Игорь сидел, сжимая холодную кружку в руках. Разумные, железобетонные аргументы профессора обрушивались на него, как волна, смывая хрупкую уверенность в реальности пережитого кошмара. Скепсис Морозова был непробиваемым, как стена его книжных стеллажей. Ученый видел только паттерны, классификации, психологические механизмы. Он не видел пустых глазниц в темноте. Не слышал скребущего звука по двери. Не чувствовал ледяного дыхания вечности за столом.

Морозов допил чай.

— Опишите все как следует. Детали важны. — Он встал, явно считая разговор исчерпанным. — Материал ваш — золото. Чистое золото для этнографа. Оформляйте. Пишите о страхе. О его силе. О его способности творить миры. Но пишите как ученый, а не как герой мистического романа. — Он протянул Игорю монету. — И берегите «амулет». Отличный экспонат для будущей статьи о материализации фольклорных образов в сознании.

Игорь взял монету. Серебро было теплым от его ладони. Он вышел из кабинета в гулкий коридор института. Рациональные слова профессора висели в воздухе, логичные и неопровержимые. Но монета напоминала о покойнике, о пустой могиле, о двух неделях, канувших в бездну. И о простой, страшной мысли: «А что если скепсис — это всего лишь удобная стена, за которой прячется мир, не желающий знать о настоящей тьме?»

* * *

Редакция журнала «Российская глубинка» гудела, как потревоженный улей. Звенели телефоны, стучали клавиатуры, смеялись голоса. Игорь замер в дверях, стараясь привыкнуть к яркому свету и какофонии звуков. Его стол стоял нетронутым, заваленный ксерокопиями, газетами и бумагами.

— Игорь?! Батюшки светы! — Голос Ольги, корректора, дрогнул от искреннего удивления. Она отодвинула очки на лоб. — Ты живой? Мы уж думали, тебя медведи в той глухомани съели!

К нему повернулись другие лица. Сергей, фотограф, с нарочито-равнодушным видом прикуривал у окна, но в глазах читалось любопытство. Лена, стажерка, замерла с папкой в руках, широко раскрыв глаза. И тут из кабинета главного редактора, как разъяренный шмель, вылетел Анатолий Петрович.

— Сорокин?! — Его басок, обычно громкий, сейчас взвизгнул до фальцета. Лицо, обычно красное, побагровело. Он подлетел к Игорю, тыча пальцем в воздух. — Две недели! Две недели, Игорь Вадимович! Телефон мертвый! Ни слуху, ни духу! Я тебе пять дней дал! Пять! На материал о грибах-ягодах и бабках с их побасенками! А ты что? В пеший поход по тайге отправился? Или местную колдунью соблазнять вздумал?! Отчитывайся немедленно! Где материал?!

Игорь стоял, оглушенный. Две недели? Не может быть. Он заехал в Глухово в пятницу… Пять дней там… Появление Никифора было… Он мысленно перебирал дни,