В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

двору. Пелагея не подняла головы. Она знала, кто идет. Ждала. Дверь отворилась без стука, впустив всплеск сырого, уже осеннего воздуха. На пороге стояла Агафья, сгорбленная, вся в темном, лицо ее было серым, как пепел.

Они не поздоровались. Не было нужды в словах приветствия. Агафья просто стояла, беззвучно шевеля побелевшими губами. Пелагея медленно подняла на нее свой взгляд. Он длился вечность. Она видела признаки того, что случилось самое неприятное.

— Забрал? — резко спросила Пелагея. Этого было достаточно.

Агафья лишь кивнула, и ее голова так и осталась склоненной, будто шея не могла более держать эту тяжесть.

Пелагея закрыла глаза. Не в молитве. В вычислениях. В принятии. Она вдруг резко, по-молодому, встала. Ее тень, худая и длинная, метнулась по стене, на мгновение слившись с сушеными пучками трав, висящими под потолком, и они зашелестели, словно заговорщики.

Она больше не смотрела на Агафью. Ее движения стали быстрыми, точными, лишенными суеты. Она знала, что делать. Мысли скакали, холодные и ясные: «Опоздали. Земля отдала его. Он не первый. Но он — из их рода. Кровь зовет кровь. Теперь он их метка, их крюк в этом мире. Здесь оставаться — рискованно. Для меня».

* * *

Пелагея сидела на грубо сколоченной табуретке, неподвижная, как одно из корений, что висели у нее над головой. Ее руки, похожие на сплетение жилистых корней, лежали на коленях. Пальцы, испачканные въевшейся землей и чем-то темным, будто сажа или засохшая кровь, слегка подрагивали. Бабка Агафья ушла — Пелагея сказала, что придумает, как им помочь.

«Опоздали».

Слово висело в спертом воздухе избы, густея, как смола. Оно означало конец. Не смерти — с ней Пелагея давно вела свои дела, торговалась, как старая знакомая. Оно означало конец порядку. Конец древним, нерушимым правилам, по которым жила она сама, ее мать, и бабка, и прабабка. Мертвый должен лежать в земле. Его можно успокоить, отвадить, даже уничтожить — но он должен оставаться там. То, что поднялось из могилы мальчишки, было хуже, сильнее. Оно перевернуло все с ног на голову. Оно смеялось над осиновыми кольями, над серебром, над заговорами, что она шептала всю жизнь, считая их надежной стеной между миром живых и вечной тьмой.

Ее взгляд, черный, пронзительный, словно у старой, но все еще злой вороны, медленно скользнул по закопченным стенам, по полкам, уставленным склянками с какими-то мутными жидкостями, по пучкам трав, собранных в определенный час под определенной луной. Весь ее арсенал. Вся ее сила. Вся ее долгая, трудная жизнь, прожитая здесь, в этой умирающей деревне. И все это оказалось прахом. Пылью, которую сдуло новым, леденящим ветром.

Она поднялась с табуретки, и кости ее затрещали, жалуясь на каждое движение. Подошла к старому сундуку, обитому потрескавшейся кожей. Откинула тяжелую крышку. Оттуда пахнуло смолой, сухой крапивой и временем. Там лежало много всякого барахла. И завернутый в холстину тяжелый, массивный ключ. От избы в Высоково, что стояла на отшибе, почти такая же старая и покосившаяся, как эта. Дом, где жила ее младшая сестра.

Пелагея взяла ключ. Холодный металл отдавал в ладонь сыростью. Там. В Высоково. Другая земля. Другие леса. Может, там тварь, вырвавшаяся из глуховской земли, не дойдет. Не сразу, во всяком случае.

Мысль о бегстве не вызывала стыда. Стыд был чувством для тех, кто не знал истинной цены жизни и истинного лица ужаса. Она была практиком. Она взвешивала риски, как взвешивала коренья на своих маленьких, ржавых весах. Здесь чаша весов склонилась окончательно. Защищать было больше было некого и нечего. Глухово было обречено.

Она окинула взглядом свою избу. Не было сожаления. Была холодная, трезвая оценка. Что взять? Мешок с самыми сильными травами. Ту самую склянку с ртутно-серебряной жидкостью, на приготовление которой ушло столько времени. Ключ. Деньги, зашитые в подол юбки. Все остальное — прах. Старая кожа, которую пора сбрасывать.

Пелагея подошла к двери, приоткрыла ее. Серый, промозглый свет хлынул внутрь, и ветер донес запах дыма из трубы дома Смирновых. Она посмотрела в сторону леса, туда, где знала, что находятся две пустые могилы. Ее лицо, испещренное морщинами, как старая карта неизвестной страны, не выразило ничего. Ни страха, ни печали.

Она мысленно прикинула путь до Высоково. Через лес, в обход большака. Старая, забытая тропа. Дойти можно за один день, пока светло. Она еще крепка. Голод и страх — хорошие погонщики.

Закрыв дверь, Пелагея повернулась спиной к своему прошлому. Принятие решения принесло странное, ледяное спокойствие. Бежать — не значит спастись. Бежать — значит выиграть время. Глухово показало ей, что все ее знание — лишь тонкая корочка льда над черной, бездонной водой. Может, в Высоково, в тишине другой заброшенной избы, она успеет понять, что делать дальше. Или просто доживать свои дни, зная, что тьма, которую она всегда держала на расстоянии, наконец-то перешла в наступление.

Она принялась собирать узел, движения ее были медленными, точными, лишенными суеты. Она не бежала. Она отступала, как старый, опытный зверь, чувствующий, что битва проиграна и нужно искать новую нору. Чтобы переждать. Или чтобы умереть в одиночестве, а не в эпицентре чужого, всепоглощающего проклятия.

Глава 16

Статья родилась в муках. Не потоком вдохновения, а каплями пота и чернил, выдавливаемыми из себя с усилием, словно он ворочал камни на той самой глуховской земле. Каждое слово на экране казалось ложью. «Колоритные суеверия местных жителей»… «Трогательная привязанность к старинным обрядам»… «Уникальный этнографический материал, требующий дальнейшего изучения». Игорь стирал, переписывал, снова стирал. Как описать соляные барьеры, не упомянув того, от кого они защищали? Как рассказать о девяти днях поминок, не намекнув на шаги вокруг дома и скрежет когтей по двери? Как упомянуть внезапную смерть ребенка, не связав ее с леденящим душу визитом «деда» и пустыми могилами?

Он писал о «живописных развалинах старой церкви», опуская рев из-под земли. О «трагической гибели пса», не вдаваясь в детали ран. О «сложных отношениях с лесом, хранящим вековые тайны». Это была не статья. Это был паллиатив. Гроб, обитый дешевым бархатом лжи, чтобы скрыть прогнившее нутро правды. Анатолий Петрович пробежал глазами текст, хмыкнул:

— Ну наконец-то! Хоть что-то. Суховато, конечно, Сорокин, суховато. Но сойдет. Оформим с засвеченными фото как… эм… атмосферный колорит запустения.

Игорь молча кивнул, чувствуя, как неприязнь как написанному жжет его изнутри. Он продал Глухово. Продал страх Татьяна, ярость Александра, ужас