В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

Он набрал номер Ларисы снова. Отчаяние гнало его, как ветер осенний лист. Нельзя было оставить все так. Две недели молчания — это ад, он понимал. Но если бы она только знала… Если бы он только мог рассказать.

— Лариса, пожалуйста, — его голос сорвался на шепот, едва она сняла трубку — он даже удивился что сняла. Он стоял у окна своей пустой квартиры, глядя на вечерние огни, которые казались теперь бутафорскими. — Я знаю, что облажался. Знаю. Но там… там было нечто невообразимое. Я не мог позвонить, я…

— Игорь, — ее голос был усталым, как у человека, прошедшего долгий путь по пустыне. Ни злости, ни истерики. Только глубокая усталость и… разочарование. — Я прочитала твою статью в интернете. О «колоритных суевериях» и «старинных обрядах». Очень мило. Очень… профессионально.

— Лариса, это не то! Это верхушка айсберга! Там было… — Он искал слова, любые слова, кроме тех, что крутились в голове: «мертвец за столом, пустая могила, ребенок, уведенный в ночь».

— Что, Игорь? — в ее тоне прозвучала горькая усмешка. — Призраки? Леший? Кикимора болотная? Я два недели металась между страхом, что ты мертв, и гневом, что ты просто… забыл. Что свадьба, наши планы, что я — для тебя оказались не важнее какой-то захолустной деревни и ее сказок. Твоя статья все расставила по местам. Ты выбрал работу. Сенсацию. Или что ты там искал? Я не верю в твои «невообразимые» вещи. Я верю в то, что вижу: ты исчез, не предупредив, и вернулся с байками. Мне это не нужно. Я устала. Просто… оставь меня в покое. Пожалуйста.

Ту-ту-ту-ту…

Он опустил телефон. Звонок сирены «скорой» где-то вдалеке слился с гулом в ушах. Она не поверила. И как она могла поверить? Его собственная статья кричала о фольклоре и этнографии, а не о жутком кошмаре. Он убил правду словами, и эта ложь убила его будущее с Ларисой. Монета на шее казалась теплой. «Память», — сказала Татьяна. Память, которую он скрыл.

По ночам его преследовали не кошмары в чистом виде. Его преследовали обрывки реальности, ставшие сном. Он видел Татьяну у окна — не плачущую, а окаменевшую. Видел Александра, сидевшего на крыльце с топором на коленях, но не сторожащего, а ожидающего. Ожидающего, когда тьма сгустится настолько, что можно будет ударить топором пришедшего врага. Видел бабку Агафью, бормочущую в темном углу, но ее слова звучали как сухой шелест земли, насыпаемой на крышку гроба.

Игорь включал свет, ходил по квартире, пил воду стаканами. Он брал в руки серебряную монету, вглядывался в стертые знаки при свете настольной лампы. Что они значили? Оберег? Или клеймо свидетеля? Он думал о них — о тех, кто остался там, в сердцевине молчания.

Александр. Убивший отца-монстра. Нашедший пустую могилу сына. Что осталось в нем? Любая ярость должна была выгореть дотла, оставив лишь холодный пепел отчаяния. Или тлеющий уголек мести, направленной в пустоту? Будет ли он каждую ночь сидеть у окна с топором, слушая тишину? Или тишина эта станет для него единственным убежищем?

Татьяна. Потерявшая сына дважды — сначала в жизни, потом в смерти, когда земля не удержала его тело. Ее пустота, ее уход в себя — была ли это защита? Или медленное самоуничтожение? Может ли она хоть что-то чувствовать, кроме всепоглощающего холода утраты? Игорь представлял ее стоящей у того же окна, глядящей в лес, куда увели Петю. Вечность в одном взгляде.

Агафья. Хранительница знаний, оказавшихся бесполезными. Ритуалы не помогли. Молитвы не достигли небес. Что осталось старухе? Ждать, пока земля потребует и ее? Или пытаться найти новые, еще более страшные заклинания в пыльных записях Пелагеи-колдуньи?

Иван. Сбежавший к себе на край деревни. Смог ли он отгородиться забором и хозяйственными делами от ужаса, поселившегося в Глухово? Или каждую ночь он прислушивается к скрипу половиц, ожидая знакомого скрежета за дверью? Его бравада испарилась. Остался ли хоть капля здравого смысла, или только животный страх, загнанный в самый дальний угол избы?

Игорь подошел к карте области, висевшей на стене. Его палец нашел крошечную точку — Глухово. Такое маленькое. Такое далекое. Такое про́клятое. Он представлял, как туман стелется над рекой у старой мельницы, где остались кол и тело Никифора. Как ветер шумит в кронах деревьев на кладбище над пустыми ямами. Как в доме Смирновых горит тусклая лампочка, отбрасывая гигантские тени на стены, где уже не слышно детского смеха или плача.

Он погасил свет. В темноте холод монеты на груди ощущался острее. Он был здесь, в городе, среди людей, шума, света. Он написал свою статью. Он пытался вернуть Ларису. Он жил.

Но часть его, самая важная, застрявшая в серой мгле Глухово, знала правду. Он сбежал. Он оставил их там — с их пустотой, их страхом, возможно, с их неминуемым концом. Он унес только серебряный кружок — символ памяти, которая была возможно и ненужной. И тиканье часов на стене теперь отмеряло не время, а бесконечное ожидание. Ожидание вестей, которые никогда не придут. Ожидание конца истории, где-то там, на краю карты, в месте под названием Глухово.

Глава 17

Октябрь в городе был сырым и серым, точно выстиранным в холодной воде. Липкий туман цеплялся за стекла здания, где размещалась редакция «Российской глубинки», превращая яркие неоновые вывески за окном в размытые пятна. Статья о Глухово вышла в сентябрьском номере. Скромно, на третьей полосе, под залихватским заголовком «Там, где помнят старину: Загадки глухой деревеньки». Сопровождали ее те самые засвеченные фото — размытые тени изб, пятна света вместо лиц. Анатолий Петрович похлопал его по плечу: «Ну вот, Сорокин, и славно. Закрыли тему». Коллеги перестали бросать любопытные взгляды. Ольга делилась рецептом тыквенного супа. Сергей звал на футбол. Лена спрашивала совета по верстке. Городская машина, слегка поскрипев на повороте, вновь втянула его в свои шестеренки. Поверхностно. Бездушно. Как будто тех двух недель не было вовсе.

Лариса не отвечала на сообщения. Ее аватарка с фоткой на пляже в соцсети сменилась на абстрактный пейзаж. Тишина с той стороны была громче любого крика. Игорь научился жить с этой тишиной. Он работал. Писал о ремонте дорог, о подготовке к отопительному сезону, о выставке местных художников. Слова ложились на бумагу легко и пусто, как осенние листья.

*