В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

— А ты не бери трубку, — философски заметил Сергей, возвращаясь к своим фотографиям. — Или заведи второй номер, деловой. А этот — только для своих. Проблема решена.

— Или солью посыпь телефон, — усмехнулся Леонид. — Говорят, от сглаза помогает. Шутка.

Они засмеялись. Обычный смех в обычной редакции. Игорь присоединился, но смех застрял комом в горле. Он снова посмотрел на свой безмолвный телефон. «Только для своих». А кто теперь его «свои»? Лариса? Она вычеркнула его. Коллеги? Они жили в мире спама и глюков АТС. Глухово? Оно звонило. Настойчиво. Тихо.

Вечер. Он задержался в почти пустой редакции, откладывая возвращение в свою тихую квартиру, где городской телефон ждал своего часа на тумбочке. Когда стемнело окончательно и за окном зажглись мокрые от дождя огни, он собрался. Выключил компьютер. Надел куртку. Взял ключи.

И тут зазвонил городской телефон редакции. Резкий, пронзительный звонок в тишине опустевшего кабинета. Игорь вздрогнул так, что ключи звякнули у него в руке. Сердце екнуло. Он обернулся. Аппарат стоял на столе у Ольги, черный, старомодный, с крутящимся диском. Он звонил. Настойчиво.

«Не бери трубку», — пронеслось в голове советом Сергея. «Глюк АТС», — добавил голос Леонида. «Солью посыпь», — ехидно дополняла память. Но ноги сами понесли его к столу. Что, если это Лариса? Что, если она передумала? Что, если это наконец-то из Глухово? Александр? Татьяна? Весть? Пусть страшная, но настоящая?

Он поднял тяжелую пластиковую трубку. Приложил к уху.

— Алло? — его голос прозвучал гулко в тишине.

Сначала — тишина. Но не мертвая. Напряженная. Густая. Потом — знакомое шипение. Низкое, ровное, влажное. Как всегда. Игорь уже хотел бросить трубку, разочарование и злость подступали комом к горлу. Очередная насмешка пустоты.

И вдруг — сквозь шипение. Четко. Ясно.

Голос.

Тонкий. Детский. Слабый, с едва уловимой хрипотцой, будто от долгого молчания или плача. Но узнаваемый. Ужасающе узнаваемый.

— Верни монету…

Слова прорезали шипение, как лезвие по шелку. Чисто. Неземно чисто. И тут же утонули обратно в нарастающем гуле белого шума. «Шшшшш-верни-шшшш-монету-шшшшш…»

Игорь замер. Мир сузился до черной пластиковой трубки в его руке. Кровь отхлынула от лица. Рука, державшая трубку, задрожала. Он не дышал. Не мог пошевелиться. В ушах стоял звон, заглушающий даже шипение, которое теперь казалось ликующим, торжествующим.

Это был не спам. Не робот. Не мама. Это был голос Пети. Тот самый, что он слышал лишь мельком в Глухово — тихий, испуганный, а теперь — настойчивый и чужой. Голос из пустой могилы. Голос из той тьмы, куда его увели.

Трубка выскользнула из ослабевших пальцев, глухо ударившись о стол и повиснув на спиральном шнуре. Она болталась, как повешенный, издавая короткие гудки отбоя и шипение, сливавшееся в жуткий, шипяще-воющий хор.

Игорь стоял посреди пустой редакции, прижимая ладонь к груди, где монета висела прохладным клеймом. «Верни монету». Приказ? Просьба? Угроза? Страх, холодный и липкий, как октябрьский туман за окном, наконец обрел голос. И этот голос принадлежал мертвому мальчику, который нашел его. Даже здесь. Даже через сотни километров. Даже в шумном, неверящем ни во что городе. Игнорировать было больше нельзя. Глухово не просто звонило. Оно требовало свое назад.

Глава 19

Октябрь в городе вступил в свои серые, дождливые права. Листва, еще недавно яркая, облепила тротуары бурыми, мокрыми тряпками. Игорь научился жить по новым правилам. Телефон на незнакомые номера — безжалостно отклонять. Вибрация в каркасе — игнорировать, стискивая зубы. Голос Пети в трубке редакционного телефона… Он старательно замуровал это воспоминание в самый дальний угол сознания, завалив его грудой будничного мусора: статьями о тарифах ЖКХ, отчетами о субботниках, бессмысленными разговорами с Сергеем о футболе. Работа стала щитом. Рутина — оберегом. Он приходил в редакцию первым, уходил последним, заполняя каждую минуту делом или его видимостью. «Голос Пети — самовнушение», — твердил он себе. «Стресс. Переутомление. Последствия той… поездки».

Суббота выдалась особенно тоскливой. Мелкий, назойливый дождь моросил с утра, превращая дворы в хлюпающее месиво. Выспаться не удалось — приснились неясные тени, шелест в телефонной трубке. Игорь решил выйти, купить кофе, пройтись — развеять сонную одурь. Надел старую куртку, натянул капюшон.

Его микрорайон был типичным спальником — панельные коробки, детские площадки с покосившимися горками, скверик с полуоблезлыми скамейками. И вездесущие мусорные площадки — бетонные коробки с контейнерами, вечно переполненными, вечно источающими кисловато-сладкий запах гниения. Он проходил мимо одной такой площадки, стараясь не дышать носом, ускоряя шаг по скользкой плитке.

У контейнера возилась фигура. Закутанная в несколько слоев грязной, бесформенной одежды, с огромным полиэтиленовым мешком. Типичная бомжиха. Их тут было несколько, своих, местных, вечно копающихся в отбросах. Игорь не глядя свернул, чтобы обойти.

Фигура резко обернулась. Как-то слишком быстро, не по-старушечьи. Капюшон сполз.

Игорь замер. Ноги приросли к мокрой плитке. Кофе в бумажном стаканчеке выскользнул из ослабевшей руки, упал, оставив черную лужу на асфальте.

Лицо.

Землисто-серое, изрезанное глубокими морщинами, как высохшая глина. Губы бескровные, тонкие. Но глаза… Глаза. Черные, бездонные, горящие знакомым, леденящим фанатичным огнем. В них не было ни боли, ни смирения обитательницы помойки. В них было знание. Древнее, нечеловеческое, страшное.

Агафья.

Она стояла у мусорного контейнера, в лохмотьях, среди городского хлама, и смотрела на него. Не удивленно. Не просяще. Пристально. Как тогда в Глухово, перед тем как идти к Пелагее. Как будто ждала его здесь. Узнала сквозь капюшон и городскую спешку.

Игорь хотел крикнуть. Хотел убежать. Но тело не слушалось. Он мог только смотреть в эти черные глаза, выхваченные из прошлого и заброшенные сюда, в его спальный район, к мусорным бакам.

Агафья не шевельнулась. Не протянула руку. Ее губы, сухие и потрескавшиеся, едва заметно шевельнулись. И голос, тихий, хриплый, но удивительно четкий в шуме дождя и далекого трафика, прорезал воздух:

— Верни монету.

Не крик. Не шепот. Констатация. Приговор. Точный, как удар ножом.

Игорь дернулся. Инстинкт самосохранения, сильнее паралича, сильнее ужаса, сработал наконец. Он резко развернулся и побежал. Не оглядываясь. Спотыкаясь о мокрые плитки, шлепая по лужам. Капюшон слетел, дождь хлестал по лицу. Он бежал, задыхаясь, сердце колотилось как бешеное, вдавливая холодную монету в грудную кость. В ушах стоял ее голос, наложенный на шипение из телефонной трубки, на детский шепот Пети: «Верни монету. Верни монету. Верни…»

Он влетел в