В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

сама потянулась не к кнопке домофона, а к куче старых веток, сваленных у забора после осенней уборки двора. Две относительно прямые палки. Толстые, сырые. Он схватил их. Мысли путались: «Эпилепсия? Ток? Все что угодно, только не…» — но руки действовали сами. Быстро, точно, движимые глубинным, почти генетическим знанием.

Он бросил одну палку поперек входа в подворотню, прямо на границе света двора и ее темноты. Вторую — вдоль, поверх первой, образуя грубый, неровный крест на мокром асфальте. Не молитву шептал. Просто положил. Как ставят заслон. Как рисуют черту. Как просят защиты у сил, в которые уже не смеешь верить, но отчаянно надеешься.

Он отступил на шаг, глядя на эту жалкую преграду из мокрого дерева и на темный провал подворотни, откуда доносились приглушенные хрипы и глухие удары о землю. Крест казался ничтожным на фоне только что пережитого ужаса. Но он был действием. Жестом отчаяния и подсознательной веры в те самые «колоритные суеверия», о которых он лгал в статье.

Игорь резко развернулся и побежал к подъезду. Набрал код дрожащими пальцами. Ворвался в ярко освещенный холл. Запер за собой тяжелую дверь, прислонился к ней спиной. Дышал, как загнанный зверь. Слушал — стук сердца, шум дождя по крыше… и тишину снаружи. Ни хрипов, ни шагов.

Он поднял дрожащую руку к шее. Шнурок — цел. Монета — на месте. Ее металл больше не жгло, он снова был холодным, но под пальцами чувствовалась легкая, странная вибрация, как от далекого гула. Игорь опустился на холодные ступеньки лестничной клетки. Тело трясло. Не от холода. От осознания. Бастион устоял. Но цена… Агафья говорила правду. Петя требовал свое. И то, что пришло в виде Ивана… оно уже здесь. И крест из двух мокрых палок на асфальте — не защита. Это лишь отсрочка. Очень короткая. Глухово не забрало монету. Теперь оно знало, что она здесь. И придет снова. За ней. И за ним.

Глава 21

Начало ноября в городе было серым и промозглым. Дождь сменился мокрым снегом, превращавшим тротуары в грязную кашу. Игорь быстро шел к квартире Ларисы, сжимая в кармане пакет с аптечными снадобьями — парацетамолом, панадолом, пачкой горького чая «от простуды». Его визит был актом вновь возникшей надежды. После недели молчания, отчаявшись, он написал ей длинное, сбивчивое сообщение — не оправдываясь, не вдаваясь в Глухово, просто спросил, как она. Ответ пришел через час: «Температура. 39. Дышать тяжело. Лекарства кончились». Это был шанс. Хрупкий, как лед на луже.

Дверь открыла не Лариса, а ее соседка по съемной квартире, Катя, студентка с большими беспокойными глазами за очками.

— Она… плохо, — прошептала Катя, пропуская Игоря в прихожую, пропитанную запахом лекарств и затхлостью не проветриваемого помещения. — Ковид, что ли? Тесты показывают отрицательно, но симптомы… Сильный кашель, слабость, температура почти не сбивается. Врач сказал — вирусная пневмония, лечитесь дома, больницы переполнены.

Игорь замер. Запах болезни, жаркий, тяжелый воздух квартиры ударили в нос. Страх за Ларису — острый, человеческий — на время вытеснил посторонние мысли.

Лариса лежала на диване в гостиной, укрытая двумя одеялами. Лицо несколько осунулось, покраснело от жара, губы потрескались. Глаза, когда она перевела на него взгляд, были мутными, без привычного огня.

— Игорь? — произнесла она хриплым, слабым голосом. — Зачем… пришел?

— Лекарства принес, — он поднял пакет, чувствуя нелепость жеста перед лицом ее слабости. — Чай… Может, еще что нужно? В магазин сходить?

Она слабо покачала головой, закрыла глаза.

— Просто… воды. Я хочу спать.

Он помог Ларисе поправить одеяло, принести стакан воды, даже с трубочкой. Постоял в дверях, глядя, как Лариса с трудом глотает воду, как слегка трясутся ее руки. Любовь, злость, вина — все смешалось в один ком. Он хотел рассказать. О многом. О том, что ее болезнь — возможно не случайность, а часть того непознанного, что он принес в их жизнь. Но слова застряли. Она была сейчас слишком слаба. Он видел бы в ее глазах не страх, а подтверждение: он сошел с ума. Или еще хуже — жалость.

— Позвони, если что, — глухо сказал он Ларисе, уже в прихожей. — В любое время. Я тут телефон выключил ненадолго… но, конечно, включу.

Он солгал. Телефон оставался заглушенным. Страх перед шипением, перед голосом Пети был сильнее. Но сейчас он дал обещание. Ради нее.

* * *

После визита к Ларисе мир Игоря сжался до размеров липкого, серого кома. Картина ее осунувшегося, пылающего жаром лица стояла перед глазами, смешиваясь с затхлым запахом квартиры и гнетущим чувством собственной вины. Игорь не пошел домой. Ноги сами понесли его в ближайшее полуподвальное заведение с тусклой неоновой вывеской «Бар «Перекресток»».

Он сидел за столиком в углу, почти не двигаясь. Перед ним стояло три стопки дешевого, обжигающего горло виски. Он не пил их одну за другой, а медленно, методично проглатывал по глотку, словно пытался прийти в себя. Каждый глоток был шагом, упорядочивавшим мысли. Поэтому он пил, внимательно глядя на потрескавшуюся виниловую обивку соседнего стула, пока шум голосов за барной стойкой не слился в монотонный, далекий гул.

Вышел он уже в сумерках. Мокрый снег сменился колючей ледяной крупой, которая била в лице, словно крошечные стрелы. Фонари освещали не улицы, а лишь мутные шатры собственного свечения, за которыми угадывались силуэты домов. Он шел, засунув руки в карманы, воротник куртки был поднят от ветра. Игорь подумывал, не зайти ли к Ларисе снова через пару дней.

Подъезд его дома встретил его знакомым запахом сырости, чистящего средства и чужих жизней. Он с облегчением потянулся к кнопке лифта, мечтая о четырех стенах, о тишине, о возможности выключиться, пусть даже на несколько часов.

— Какой замечательный человек… — хриплый, скрипучий голос прозвучал прямо за спиной.

Игорь вздрогнул так, что у него перехватило дыхание. Он медленно, с трудом повернулся, сердце бешено заколотилось, отгоняя алкогольную дымку мгновенным страхом.

В углу лестничной площадки, там, где обычно стояли запыленные велосипеды и сломанная детская коляска, прислонившись к грязной кафельной стене, стояла старуха. Агафья. Или ее призрак, ее кошмарное подобие. Та же многослойная одежда, пропитанная уличной грязью и чем-то кислым, затхлым. Платок-шапка съехал набок, открывая лицо — не морщинистое, а будто изрезанное трещинами, как высохшая грязь на дне высохшего русла. Кожа землисто-серого оттенка, неестественного, мертвенного. Но глаза… Глаза горели. Не отражением света, а каким-то внутренним, нечеловеческим, всевидящим огнем, который прожигал