В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

— Бабка? — хрипло окликнул Александр, не поворачивая головы. Голос его был лишен вопросительной интонации. Констатация факта.

Агафья остановилась у двери в сени. Повернулась. Ее взгляд, острый и древний, как корень, впился в него.

— К Пелагее, — выдохнула она. Два слова. Исчерпывающих.

Александр лишь кивнул. Пусть идет. Пусть спросит. Пусть принесет еще один осиновый кол. Ему было все равно. Он смотрел в окно, где на краю огорода чернела яма от собачьей могилы.

Дорога к избе Пелагеи-колдуньи, стоявшей на отшибе, почти вросшей в землю, пролегала мимо кладбища. Агафья шла медленно, опираясь на суковатую палку. Лес по краям тропы молчал, затаившись. Солнце, пробивавшееся сквозь хмурые тучи, не грело, лишь подчеркивало серость и убогость мира. Она не смотрела на могилу Никифора, где земля все еще хранила следы дикого выхода и возвращения. Ее мысли были о внуке. О том, что лежит в свежей земле под сосной. О том, что может уже не лежать.

В избе Пелагеи пахло сушеными травами, грибами и чем-то кислым, как старое железо. Сама колдунья, костлявая и высохшая, как мумия, сидела у печи, перебирая ворох сухих корешков. Глаза ее, маленькие и невероятно живые, уставились на Агафью без удивления. Она ждала.

Разговор был тихим, отрывистым, полным слов, которые не произносились вслух в приличных домах. Агафья не плакала. Она говорила фактами. Увод. Тело под сосной. Пустая могила Никифора. Александр и мельница. Пелагея слушала, не перебивая, лишь кивала, будто сверяя услышанное с какой-то книгой у себя в голове. Потом встала, подошла к темному углу, достала оттуда кол и мешочек с серой солью. Положила в руки Агафье.

— Так же, — проскрипел ее голос, похожий на шелест сухих листьев. — Как с дедом. Быстро. Пока не поздно. Проткнуть колом. Отрубить голову. Соль в яму. И сжечь. Все. — Она посмотрела Агафье прямо в глаза. — Не жди ночи. Сейчас.

Агафья сжала нож и мешочек. Ни страха, ни сомнений. Только тяжелая покорность перед неизбежным ритуалом. Она кивнула и вышла. Время текло, как речная вода.

* * *

Александр сидел там же, когда Агафья вернулась. Она подошла к нему, бросила кол и мешочек с солью на стол рядом с его тесаком. Звук был резким в тишине.

— Так же, — сказала она, глядя поверх его головы в серое небо за окном. Голос ее был сухим, без интонации. — Как с Никифором. Кол. Голова. Соль. Сейчас. Пока не встал.

Александр медленно поднял глаза. Сначала на кол, потом на старуху. В его пустых глазах мелькнуло что-то — не страх, не протест. Словно последняя искра понимания, ударившая о камень реальности. Петя. Его мальчик. Опять кол. Опять топор. Опять черная жижа вместо крови. Он встал. Без слов. Взял тесак. Захватил кол и лопату. Мешочек с солью сунул в карман. Действия были автоматическими, как у солдата, идущего на какое-нибудь гнусное задание.

Он вышел. Агафья не пошла за ним. Она опустилась на лавку, уставившись в пустоту перед собой. Татьяна стояла у печи, не шевелясь. В доме снова воцарилась тишина, теперь заряженная новым, леденящим ожиданием.

Дорога на кладбище казалась короче. Александр шагал быстро, тяжело, лопата и кол оттягивали руки. Тесак торчал за поясом. Он не думал. Он выполнял приказ. Свежий холмик Петиной могилы под старой сосной был еще рыхлым. Земля легко поддавалась лопате. Александр копал яростно, вгрызаясь во влажную глину, сбрасывая комья в сторону. Запах свежей земли смешивался с запахом полыни, оставшейся на похоронах. Глубоко. Глубже, чем копали для мальчика. Где же доски? Где крышка гроба?

Лопата глухо стукнула о дерево. Александр расчистил землю. Крышка гроба. Сосновая, грубая. Он вставил лопату под край, напрягся. Дерево застонало, сдвинулось. Александр отшвырнул лопату, посветил фонариком в черный зев могилы, готовый к тому, что увидит бледное лицо сына, к темным точкам на шее…

Пустота.

Луч фонаря метнулся по сырым стенкам ямы, по влажному дну. Солома. Истлевшая тряпица. Ничего больше. Ни тела. Ни маленького гроба. Ничего. Только черная, голая земля и запах сырости. Как в могиле Никифора.

Александр замер, вцепившись руками в края ямы. Фонарь выпал, упал на дно, осветив жалкую солому. Он не кричал. Не ругался. Он просто смотрел. Смотрел в эту черную, бездонную пустоту, которая поглотила его отца, а теперь поглотила его сына. Пустота смотрела на него в ответ. И смеялась беззвучным смехом земли.

Он не стал закапывать яму. Бросил лопату. Тесак остался за поясом. Он пошел обратно. Шаги его были неровными, спотыкающимися. В руке он сжимал фонарь, вытащенный из могилы. Его луч, слабый и дрожащий, бесцельно шарил по дороге.

Дом встретил его тем же равнодушным молчанием. Он вошел в горницу. Бабка Агафья сидела на лавке. Татьяна стояла у печи. Обе смотрели на него. Вопрос висел в воздухе, но они не задали его. Ответ был написан на его лице.

Агафья медленно подняла на него свои древние, всевидящие глаза. В них не было удивления. Было лишь горькое, окончательное знание. Ее губы шевельнулись. Голос, когда он прозвучал, был тихим, сухим, как шелест сухих листьев под ногами, и необычно спокойным. Приговор, вынесенный не ей, а всей их семье.

— Опоздали, — сказала она. Всего одно слово. Но в нем была вся тяжесть ситуации. — Мы опоздали, Александр.

Слово повисло в спертом воздухе горницы. Александр не ответил. Он посмотрел на брошенный у двери кол, на тесак, валявшийся на полу. Потом повернулся и вышел на крыльцо. Стоял, глядя в сторону леса, где растворился Петя, и мельницы, где он оставил отца. Фонарь в его руке погас. Потихоньку кончался день. Но теперь это не имело значения. Они опоздали. И мертвые уже вышли на охоту.

* * *

Колдунья Пелагея занималась насущными делами. Пахло хвоей, горькой полынью, сушеными кореньями и чем-то еще — приторным, сладким, насыщенным. Пыльные столбы света, пробивавшиеся сквозь запыленное окошко, освещали медленно кружащиеся в воздухе пылинки, словно золотую пыль на каком-то древнем, заброшенном алтаре.

Сама Пелагея сидела на табурете у холодной печи, ее костлявые, длинные пальцы перебирали охапку засушенных кореньев. Казалось, она не просто сортировала их, а вела безмолвную беседу, читала по ним, как по книге. Ее лицо, испещренное глубокими, темными морщинами, напоминало карту забытой, недоброй земли. Глаза, маленькие и невероятно живые, блестели из-под нависших век как два черных уголька.

Тишину нарушил скрип калитки, а затем — шаркающие, неуверенные шаги по