Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

грезовидца. На другой странице «Записок» Рильке выразил контаминацию грезы и воспоминаний – поэт, который столько странствовал, познавая жизнь и в безымянных комнатах, и в замках, и в башнях, и в избах, «живет внутри образа»:

Я никогда потом уже не видел удивительного дома… Детское воображение не вверило его моей памяти цельной постройкой. Он весь раздробился во мне; там комната, там другая, а там отрывок коридора, но коридор этот не связывает две комнаты, но остается сам по себе отдельным фрагментом. И так разъединено все – залы, стеклянный спуск ступеней и другие, юркие вьющиеся лесенки, которые, как кровь по жилам, гонят тебя во тьме[113].

«Как кровь по жилам»! Когда мы специально остановимся на динамике коридоров и лабиринтов динамического воображения, нам придется вспомнить об этих сравнениях. Здесь они свидетельствуют об эндосмосе[114] грез и воспоминаний. Образ находится в нас, он «растворен» внутри нас, «разгорожен» внутри нас и возбуждает весьма различные грезы – в зависимости от того, следуют ли они по никуда не ведущим коридорам, или по комнатам, где живут призраки, или же по лестницам, обязывающим к торжественному и снисходительному спуску и лишь внизу допускающим кое-какую непринужденность. Все это мироздание одушевляется на границе между абстрактными темами и оставшимися в живых образами, в зоне, где метафоры наполняются жизненной кровью, а затем стираются в лимфе воспоминаний.

И тогда кажется, будто грезовидец подготовлен к самым отдаленным отождествлениям. Он живет замкнутой жизнью, он становится задвижкой, темным углом. Эти тайны высказаны в стихах Рильке («Моя жизнь без меня»):

Внезапно передо мной предстала комната с лампой, я мог ее почти что нащупать внутри себя… И я уже был ее углом, но ставни почувствовали меня и захлопнулись. Я ждал. Потом заплакал ребенок; я знал, какою властью в таких жилищах обладают матери, но еще я знал, до каких земель, где никогда не докричишься помощи, достигает всякий плач.

Мы хорошо видим, что, когда мы умеем придавать каждой вещи вес, причитающийся ей в грезах, онирическая жизнь становится больше жизни в воспоминаниях. Онирический дом – более глубокая тема, чем родной дом. Она соответствует потребности, корни которой простираются дальше. Если родной дом вкладывает в нас такие устои, то это потому, что он отвечает более глубоким – и более сокровенным – подсознательным импульсам, чем просто забота о защищенности, о первом хранимом тепле, первом защищенном свете. Дом воспоминаний, родной дом возведен над криптой дома онирического. В крипте находятся корень, узы, глубина, погруженность грез. По ней мы «блуждаем». Ей свойственна бесконечность. Мы также грезим о ней, как о желании, как об образе, который порою находим в книгах. Вместо того, чтобы грезить о том, что было, мы грезим о том, что должно было быть, о том, что навсегда стабилизировало бы наши сокровенные грезы. Именно так Кафка грезил «о маленьком домишке… прямо напротив виноградника, у дороги… в самой глубине долины». В этом доме была бы «маленькая дверь, в которую, похоже, нужно входить ползком, и два окна – сбоку. Все симметрично, словно перекочевало из учебника. Но дверь из прочного дерева…»[115],[116].

«Словно вышло из учебника!» Великая епархия книг с комментариями к сновидениям! А отчего же древесина двери столь тяжела? По какому скрытому пути не дает пройти дверь?

Желая наделить таинственностью просторное жилище, Анри де Ренье попросту говорит: «Внутрь можно было пройти лишь через низенькую дверь» (La Сапnе de Jaspe, р. 50). Затем писатель услужливо описывает ритуал входа: в вестибюле «каждый получал зажженный светильник. Посетителей никто не сопровождал, и каждый направлялся в апартаменты Принцессы. Долгий путь усложнялся пересечением лестниц и коридоров…» (р. 52), и повествование продолжается с непрестанным использованием классического образа лабиринта, которым мы займемся в одной из последующих глав… Впрочем, если мы будем читать дальше, мы без особого труда поймем, что салон Принцессы представляет собой транспозицию грота. Это «ротонда, освещенная рассеянным светом, проходящим сквозь стеклянные стенки» (р. 59). На следующей странице мы видим Принцессу, «эту пророчицу-Элевсиду»[117] «в гроте ее одиночества и мистерий». Мы отмечаем здесь контаминации онирического дома, грота и лабиринта, подготавливая наш тезис об изоморфизме образов покоя. Мы отчетливо увидим, что у истоков всех этих образов находится один онирический корень.

Кто же из нас, бредя по сельской местности, не бывал охвачен внезапным желанием поселиться «в домике с зелеными ставнями»? Почему известная страница из Руссо столь популярна и психологически верна? Наша душа стремится поселиться в доме собственного покоя, и она хочет, чтобы он был бедным, спокойным и уединенным среди долины. Эта греза о доме принимает все, что предлагает ей реальность, но тотчас же приспосабливает небольшое реальное жилище к архаическому видéнию. И вот это-то фундаментальное видéние мы называем онирическим домом. Генри Дэвид Торо переживал его весьма часто. В «Уолдене» он пишет:

Есть в нашей жизни пора, когда каждая местность интересует нас как возможное место для дома. Я тоже обозревал местность на дюжину миль в окружности. В своем воображении я покупал поочередно все фермы… Где бы я ни останавливался присесть, я мог остаться жить и оказывался, таким образом, в самом центре окружающего пейзажа. Дом – это прежде всего sedes[118], жилище… Я обнаружил множество мест, как нельзя более удобных для постройки дома… Что ж, здесь можно жить, говорил я себе и проводил здесь час, прикидывая, как потечет время, как здесь можно перезимовать и как встретить весну. Где бы ни построились будущие жители нашей округи, они могут быть уверены, что я их опередил. Мне достаточно было нескольких часов, чтобы отвести землю под фруктовый сад, рощу или пастбище, решить, какие из дубов или сосен оставить у входных дверей и откуда каждое из них будет лучше всего видно, а затем я оставлял землю под паром, ибо богатство человека измеряется числом вещей, от которых ему легко отказаться[119].

Мы привели все свидетельство до последней черточки, и везде присутствует столь ощутимая у Торо диалектика кочевничества и оседлой жизни. Эта диалектика, наделяя грезы о сокровенности жилища подвижностью, не разрушает их глубины; наоборот. На многих других страницах Торо выявляет грубо-сельский характер фундаментальных грез. Хижина обладает гораздо более глубоким человеческим смыслом, чем всевозможные замки в Испании[120]. Замок непрочен, а у хижины глубокие корни[121].

Одним из доказательств реальности воображаемого дома является вера писателя в то, что он сможет заинтересовать нас воспоминаниями о доме собственного детства.