Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

(Fleurs d’ennui. Suleima, р. 313)

Неужели, мы действительно «ничего не боимся», когда с такой тщательностью воссоздаем страхи своего детства?

Порою нескольких ступенек достаточно, чтобы создать глубину онирического жилища, придать комнате «важный» вид, пригласить бессознательное к глубинным грезам. Так, в доме из одной повести Эдгара По «можно было всегда пребывать в уверенности, что придется подниматься или спускаться по трем-четырем ступенькам». Отчего же писатель пожелал снабдить столь волнующую повесть, как «Вильям Вильсон», таким примечанием (Nouvelles Histoires Extraordinaires. Trad. Baudelaire, p. 28)? Ведь эта топография не имеет ни малейшего значения для трезвой мысли! Однако бессознательное не забывает об этой подробности. Благодаря такому воспоминанию глубинные грезы «выпадают в осадок» в латентном состоянии. Монстру с тихим голосом, каким и был Вильям Вильсон, необходимо было сформироваться и жить в доме, непрестанно производящем впечатление глубины. Потому-то Эдгар По в этой повести, как и во многих других, обозначил с помощью трех ступенек своего рода дифференциал глубины. Александр Дюма в воспоминаниях о топографии замка Фоссе, где он провел раннее детство, пишет: «Я не посещал этого замка с 1805 года (А. Дюма родился в 1802 году) и все же могу сказать, что в кухню надо было спускаться на одну ступеньку» (Mes Mémoires. I, р. 199); а затем, несколькими строчками ниже описывая кухонный стол, камин и отцовское ружье, Дюма добавляет: «Наконец, за камином располагалась столовая, в которую приходилось подниматься по трем ступенькам». Одна ступенька, три ступеньки – вот то, чего достаточно для обозначения целых королевств. Ступенька ведет в кухню, по ней спускаются; три ступеньки ведут в столовую, по ним поднимаются.

Но эта чересчур тонкая система становится ощутимее, когда нас сенсибилизирует взаимная жизненная динамика чердака и погреба, а уж она поистине устанавливает ось онирического мира. «На чердаке, где меня заперли, когда мне было двенадцать лет, я познал мир, я восславил человеческую комедию. В подвале я изучал историю»[128].

Итак, посмотрим, как различаются грезы о двух полюсах дома.

III

Поначалу страхи сильно отличаются друг от друга. Ребенок ощущает уют подле матери, там он живет на своей срединной территории. Отправляется ли он в подвал и на чердак с одним и тем же настроением? Их миры столь различны. С одной стороны – мрак, с другой – свет; с одной стороны – приглушенные шумы, с другой – шумы громкие. У верхних и нижних призраков разные голоса и тени. У пребывания в каждом из этих мест разные оттенки тревожности. И довольно трудно найти ребенка, который не боялся бы ни того, ни другого. Подвал и чердак могут служить детекторами воображаемых горестей, бед, которые зачастую отмечают бессознательное на всю жизнь.

Но мы попытаемся пережить лишь образы из более спокойной жизни, в доме, где добрые родители постарались изгнать злых духов.

Так спустимся же в подвал, как в старые времена, со свечой в руках. Лестница – черная дыра в полу; под домом – ночь и свежесть. Сколько же раз в грезах мы спускаемся в своеобразную ночь, заложенную каменной кладкой! Под черной драпировкой паутины стены тоже черные. Ах! Отчего они жирные? Почему не выводится пятно на одежде? Не женское это дело – спускаться в погреб. Это дело мужчины – заниматься поисками свежего вина. Как писал Мопассан: «Ибо в подвал ходили только мужчины» (Монт-Ориоль, III). До чего жестка и ветха лестница, какие скользкие ступеньки! Ведь на протяжении целых поколений каменные ступеньки вообще не мыли. А наверху дом так опрятен, так ухожен, так проветрен!

И потом – вот земля, земля черная и влажная, земля под домом, земля дома. Несколько камней, чтобы подпирать бочки. А под камнем – поганое существо, мокрица, которая, подобно многим паразитам, ухитряется быть упитанной, оставаясь плоской! Сколько же грез, сколько мыслей приходят, пока наливаешь в бочку литр вина!

Когда мы поймем эту онирическую необходимость проживания в доме, растущем из земли и живущем, пустив корни в чернозем, нас посетят бесконечные грезы при прочтении интересной страницы, где Пьер Геган описывает «утаптывание нового дома» (Bretagne, р. 44):

По завершении строительства нового дома землю необходимо было притоптать деревянными башмаками, чтобы превратить ее в прочное и плоское основание. С этой целью песок смешивали со шлаком, затем добавляли магическую связку, составленную из дубовых опилок и сока омелы, после чего утоптать это месиво приглашали молодежь городка.

И вся страница повествует нам о единодушной воле плясунов, которые под предлогом укрепления и упрочнения почвы с остервенением принимались «хоронить порчу»[129]. Не борются ли они тем самым со страхами, оставленными про запас, со страхами, передающимися из поколения в поколение в этом убежище, воздвигнутом на утрамбованной земле? Кафка тоже целую зиму провел в жилище, расположенном на земле. Это был домик, состоявший из комнаты, кухни и чердака. Он находился в Праге в переулке Алхимиков. Он пишет: «В этом есть что-то особенное – иметь собственный дом, отгородиться от мира дверью не комнаты, не квартиры, а дома; выходить из двери прямо в снег тихой улочки…»[130]

На чердаке переживаются часы долгого одиночества, очень непохожие друг на друга с настроениями от обиженности до созерцательности. Именно на чердаке вместо абсолютной обиженности – обиженность без свидетелей. Ребенок, спрятавшийся на чердаке, наслаждается беспокойством матери: где он, этот обиженный?

На чердаке еще и бесконечное чтение – совсем не такое, когда берешь книгу оттого, что уже много прочел. На чердаке – переодевание в костюмы бабушек и дедушек с шалями и лентами[131]. Что за музей для грез – этот захламленный чердак! Старые вещи навсегда притягивают к себе детскую душу. Грезы возвращают к жизни прошлое семьи, молодость предков. Вот как поэт в одном четверостишии приводит в движение тени чердака:

Dans quelques coins

du grenier j’ai trouvé

des ombres vivantes

qui remuent.

В нескольких уголках

Чердака я находил

Живые тени,

Которые шевелятся.

(Reverdy P.[132] Plupart du temps, р. 88)

И затем, чердак представляет собой царство сухой жизни, жизни, которая сохраняется при засушивании[133]. Вот увядший липовый цвет шуршит под рукой, а вот вокруг бочки развешен виноград, он чудесно блестит, а гроздья так ярко светятся… Со всеми своими плодами чердак кажется осенним миром, миром октября, самого «подвешенного»[134] из всех