Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

Вирджинии Вулф[145], дерево Бернардена де Сен-Пьера является космическим. Оно призывает к вселенской сопричастности. Это образ, способствующий нашему росту. Грезящее существо обрело свое истинное жилище. Из глубины полого дерева, находясь в сердцевине дуплистого ствола, мы следили за грезой об устойчивой безмерности. Это онирическое жилище является вселенским.

Только что мы описали грезы о центре, когда грезовидец обретает опору в его уединении. Более экстравертивные грезы дают нам образы радушного дома, дома открытого. Их примеры мы найдем в некоторых гимнах Атхарваведы. У ведического дома четыре двери по четырем сторонам света, и в гимне поется:

С восточной стороны поклон величию хижины! <…>

С южной стороны поклон величию хижины! <…>

С западной стороны поклон величию хижины! <…>

С северной стороны поклон величию хижины! <…>

С прочной стороны поклон величию хижины! <…>

С обращенной кверху стороны поклон величию хижины! <…>

С любой стороны поклон величию хижины![146]

Хижина представляет собой центр мироздания. Становясь хозяевами дома, мы овладеваем вселенной:

От имени протяженности, находящейся между небом и землей, я овладеваю во имя твое домом, который здесь; из пространства, служащего мерой неразличимой безмерности, я делаю для себя неистощимое брюхо сокровищ, и его именем я овладеваю Хижиной[147].

В этом центре сосредоточиваются блага. Защищать одну ценность означает защищать все. В гимне Хижине еще говорится:

Хранилище Сомы, местонахождение Агни, местопребывание и трон Богов – все это ты, о Богиня, о Хижина.

V

Итак, онирический дом представляет собой образ, который в воспоминаниях и грезах становится покровительствующей силой. Это не просто рамка, где память обретает свои образы. В доме, которого уже нет, нам все еще приятно жить, так как мы переживаем в нем динамику утешения, часто не осознавая этого как следует. Дом защитил нас, следовательно, он продолжает нас утешать. Вокруг акта проживания выстраиваются бессознательные ценности, и бессознательное их не забывает. Черенки бессознательного можно отвести, но бессознательное нельзя вырвать с корнем. По ту сторону отчетливых впечатлений и грубого удовлетворения собственнического инстинкта существуют более глубокие грезы, грезы, стремящиеся укорениться. Когда задача Юнга состояла в прекращении странствий одной из тех космополитичных душ, которые на земле всегда ощущают себя в изгнании, чтобы провести психоанализ, он советовал приобрести участок поля, уголок в лесу или – еще лучше – домик в глубине сада, и все это для того, чтобы снабдить образами волю к укоренению, к пребыванию на одном месте[148]. В этом совете проявляется тенденция к использованию одного из глубинных пластов бессознательного, а именно – архетипа онирического дома.

Нам хотелось бы привлечь читательское внимание преимущественно с этой стороны. Но, разумеется, для полного изучения столь важного образа, как образ дома, следовало бы изучить и прочие инстанции. Если бы мы рассматривали, к примеру, социальный характер образов, нам пришлось бы внимательно исследовать такой роман, как «Дом» Анри Бордо[149]. Этот анализ касался бы другого образного пласта, пласта Сверх-Я. Дом здесь – семейное имущество. Его задача – поддерживать семью. И с этой точки зрения роман Анри Бордо тем интереснее, что семья исследована в ее конфликте поколений между отцом, из-за которого дом приходит в упадок, и сыном, наделяющим дом прочностью и светом. На этом пути мы постепенно покидаем мыслящую волю ради воли предвидящей. Мы входим в царство образов, становящихся все осознаннее. Более конкретной задачей мы поставили исследование не столь ярко выраженных ценностей. Вот почему нас не слишком интересует литература семейного дома.

VI

Тем же путем к подсознательным ценностям можно отправиться и через образы возвращения на родину. Само понятие путешествия обретает другой смысл, если мы сопрягаем с ним дополнительное понятие возвращения на родину. Непостоянству одного путешественника удивлялся Курбе[150]: «Он ездит по странам Востока[151]. Ох уж этот Восток! Неужели у него нет родины?»

Возвращение на родину, возвращение в родной дом со всем динамизирующим его ониризмом характеризовалось классическим психоанализом как возвращение к матери. Сколь бы правомерным ни было такое истолкование, оно все же чересчур тяжеловесно, оно слишком поспешно цепляется за глобальную интерпретацию, оно сглаживает слишком много оттенков, которые должны подробно осветить психологию бессознательного.

Было бы интересно как следует уразуметь все образы материнского лона и подробно рассмотреть их взаимозаменяемость. И тогда мы увидим, что дом обладает собственными символами, и что, если бы мы продолжали разрабатывать и дифференцировать символику погреба, чердака, кухни, коридоров, дровяного сарая… мы заметили бы автономию различных символов, увидели бы, что дом активно созидает свои ценности, сводит воедино ценности бессознательного. У бессознательного тоже есть архитектура, которую оно избирает.

Следовательно, образный психоанализ должен изучать не только смысл выражения, но и очарование выразительности. Ониризм представляет собой одновременно и склеивающую силу, и силу варьирования. Он действует – и действие это двояко – у поэтов, находящих совсем простые и все же новаторские образы. В оттенках бессознательного великие поэты не ошибаются. В своем прекрасном предисловии к недавнему изданию стихов Милоша Эдмон Жалу выделяет стихотворение, где с необычайной отчетливостью проведено различие между возвращением к матери и возвращением в дом.

Je dis: ma Mère. Et c’est à vous que je pense, ô Maison!

Maison des beaux étés obscurs de mon enfance.

Я говорю: моя Мать. A думаю о вас, о Дом!

Дом прекрасных темных лет моего детства.

(Mélancolie)

Мать и Дом – вот два архетипа в одной и той же строке. Чтобы пережить в двух эмоциях взаимозаменяемость этих образов, достаточно пойти в сторону грез, навеваемых поэтом[152]. Было бы слишком просто, если бы более значительный из двух архетипов, величайший их всех архетипов, Мать, подавлял жизнь всех остальных. На пути, возвращающем нас к истокам, вначале есть тропка, ведущая нас к нашему мечтательному детству, желавшему образов и стремившемуся к символам ради удвоения реальности. Материнство как реальность оказалось сразу же приумножено всевозможными образами сокровенности. Поэзия дома возобновляет эту работу, она вновь наделяет сокровенность душой и обнаруживает великие непреложности философии покоя.

VII

Сокровенность как следует запертого, хорошо защищенного дома совершенно естественно влечет за собой более значительное сокровенное, в особенности сокровенность сначала материнского чрева, а потом – материнского лона. В порядке воображения малые ценности влекут за собой более значительные. Любой образ представляет собой психический аугментатив; любимый образ, образ