Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

Впрочем, продолжение сказки Перго стремится к освобождению лягушки. Пожирателя съедает сарыч, разрезающий ужа надвое ударом клюва, так что первая жертва выскальзывает «по клейким подушкам пасти своего похитителя». Если же мы вспомним, что перед этим сказочник пожелал показать нам лягушку, пожирающую саранчу, мы увидим, как от саранчи к лягушке, от лягушки к ужу и от ужа к сарычу здесь функционирует Иона в кубе, Иона3. Но на пути со столь прекрасной перспективой алгебра не остановится. «На китайском шелке, – пишет Виктор Гюго, – изображена акула, съедающая крокодила, съедающего орла, съедающего ласточку, съедающую гусеницу»[168]. Вот вам и Иона4.

В «Калевале» Лённрота описывается длинная история проглоченных глотателей. Она тем более интересна, что вскрытие последнего глотателя позволяет обнаружить в сáмом «центральном» желудке, имеющем больше всего оболочек, сокровище, которое ценнее всего: сын Солнца обнаруживает похищенную с небосвода искру. А вот и сцена: сын Солнца вспарывает брюхо щуки, самой крупной глотательницы.

Там в утробе серой щуки

Оказалася пеструшка.

У пеструшки этой в брюхе

Гладкий сиг уже нашелся[169].

В брюхе же сига он обнаруживает синий шарик, а в синем шарике – красный. Он разбивает красный шарик.

Изнутри того клубочка

Вынул огненную искру,

Что упала с высей неба,

Что проникла через тучи,

Что с восьми небес упала,

Из девятого пространства[170].

Впоследствии можно прочесть длинное повествование, в котором кузнец, обжигая бороду и руки, гонится за беглой искрой, пока не заключает ее «в ствол старой сухой ольхи, в глубину гнилого пня», а потом кладет пень в медный котел, который обертывает березовой корой. Но все эти хитрости, ведущие к новому взаимовложению, только и служат тому, чтобы лучше уловить принципы взаимовложения естественного, задействованного в комплексе Ионы. Впрочем, если мы прочтем Руну XLVIII «Калевалы», следуя методам теории материального воображения, мы без труда признаем, что все действующие здесь образы сопрягают с самими грезами материальные стихии.

И ведь не просто так огонь спрятан в рыбьих брюхах. Нам следует довершить образ, сформулированный посредством форм, и уразуметь, что и сама щука находится в брюхе реки, в лоне вод. Диалектику огня и воды, диалектику, обнаруживающую глубинные амбивалентности женского и мужского, можно воспринимать как подлинный онирический антецедент всем этим образам, столь наивно обставленным подробностями. Когда нужно убедить искру вернуться «в подставку для дров золотого очага», старый кузнец говорит ей:

Ты огонь, созданье Божье,

Ты, светящее творенье!

В глубину идешь напрасно[171].

Напрасно, но не без грез. Бои между огнем и водой и их стремление друг к другу противоречиво размножают их образы, без конца динамизируют воображение.

Впрочем, продолжим наш анализ более простых образов, более отчетливо движимых желанием «узнать, что у кого в животе».

III

Есть сказки, где комплекс Ионы как бы формирует канву повествования. Такова сказка братьев Гримм «Мальчик-с-пальчик» (Daumesdick). Этот ультракарлик спит на сеновале, а затем попадает к корове в охапке сена. Просыпается он во рту коровы. Достаточно ловкий, чтобы избежать зубов – эту ловкость мы еще встретим у других отважных героев, – он проникает в желудок, странное жилище без окон, туда не проникает солнечный свет, что не преминут заметить мифологи, верящие в солярное истолкование мифов. Находчивый Мальчик-с-пальчик кричит что есть мочи: «Не давайте мне больше сена!» Такого чревовещания оказалось достаточно, чтобы испугать служанку: «О Господи, – сказала она хозяину, – корова заговорила». Значит, корова одержима дьяволом. Ее закалывают, а желудок бросают в навоз. Внезапно появляется проголодавшийся волк, который глотает желудок вместе с его содержимым прежде, чем Мальчик-с-пальчик смог оттуда вырваться. Волк не насытился. Маленький Иона советует ему зайти в кухню своих родителей. Все еще голодный волк проскальзывает в дом по сточному желобу (die Gosse), но поскольку он пожирает всю провизию, он не может вернуться тем же путем. Он попался в ловушку; он тоже заперт в домике, словно в животе. Мальчик-с-пальчик кричит что есть силы. Проснувшиеся родители убивают волка, и мать вспарывает брюхо зверя, чтобы вытащить их чудесного ребенка. В итоге остается лишь сшить ему новые костюмчики, поскольку в ходе всех этих приключений старые поистрепались. Как мы видим, сказка пытается все продумать.

История о змее, проглотившей другую змею, также рассказывалась весьма часто[172]. Александр Дюма добавляет еще один вариант (Filles, Lorettes et Courtisanes, p. 173). Поскольку хвост проглоченной змеи все еще торчит изо рта змеи глотающей, каждый из двух сторожей Jardin des Plantes дергает за хвост «свою» змею. «И маленькая змея вылезла из большой, как выходит лезвие клинка из ножен». Тотчас же каждая из двух примирившихся змей проглотила по крупному кролику. Во всех этих историях смерть от проглатывания представляет собой просто-напросто случайность, которую легко исправить.

К тому же в подобных рассказах ощущается очевидное желание пошутить. Функциям шутки следует отводить важное место. Ими измеряется ловкость сказочника и доверчивость слушателя, если оставаться в пределах сознательной психики. Но если мы углубимся «в суть вещей», мы отдадим себе отчет в том, что шутки задействованы в равной степени и в бессознательном деда, и в подсознании внука. Их можно назвать «обертками» для страха, закрученного в спираль в бессознательном любого человека. Психоаналитическое воздействие шутки легко выявить с помощью комплекса Ионы. Но это воздействие комического мы найдем во многих методах психоаналитического лечения. Несмотря на их тяжелое ремесло, психоаналитики часто шутят – между собой.

В одной сказке Милоша (Contes et Fabliaux de la vieille Lithuanie, p. 96) можно проследить чуть ли не «подпольное» бессознательное воздействие образа проглоченного глотателя. Впрочем, психоаналитики без особого труда обнаружат в этой сказке симптомы анальной фиксации. Но как раз стародавний образ Ионы, который невозможно заметить на первых страницах текста, «выходит на поверхность» на следующей странице (р. 97) так, что возникает ощущение, будто смысл этой сказки Милоша противоположен породившим ее грезам. Психоанализ, возможно, проводит недостаточное разграничение между тем, что можно было бы назвать имплицитным образом и образом эксплицитным. Психоанализ всецело предается поискам сугубо бессознательных комплексов и не всегда уделяет достаточное внимание явно выраженным образам, образам, поистине вычерченным, но кажущимся невинными «обертками» глубинных комплексов. Нам представляется, что образ Ионы во чреве китовом мог бы служить анкетой по диспепсиям психического характера. Благодаря