Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

своей отчетливости, благодаря своей простоте, благодаря своим мнимо ребяческим свойствам, этот образ превращается в средство анализа – несомненно, чересчур элементарного, но все-таки полезного – громадной и столь малоисследованной области, области психологии пищеварения.

Перед лицом столь наивных образов можно также с бóльшим успехом судить о наивности кое-каких рационализаций, в результате получая элементы для суждений об этой редуцированной психологии, каковой зачастую бывает достаточно для анализа некоторых упрощенных типов психики, как в царстве идей, так и в царстве образов. Например, насчет рационализации традиционного образа можно списать вот это распространенное в Средние века мнение, которое вспоминает Ланглуа, подытоживая «Книгу сокровищ»: существовало поверье, будто киты «в случае опасности проглатывают свое потомство, чтобы предоставить ему убежище, а впоследствии извергают его». На наш взгляд, психоаналитики не имеют права усматривать здесь воздействие фантазма, характеризуемого термином «возвращение к матери». На самом деле здесь слишком очевидно влияние внешнего образа, образа эксплицитного и традиционного. Нам необходимо «снять мерку» с импульсов воображения, пользующегося иносказаниями, и не относить всю его деятельность на счет глубинных комплексов. Да и в конце концов, слишком уж разнородно убогое поверье, анализируемое нами на этих страницах. Здесь вряд ли можно дать пример полного сцепления с образом Ионы. На этом основании бедность образа весьма благоприятствует тому, чтобы мы ощутили действие всего лишь сопоставленных, но никогда как следует не объединенных элементов.

IV

В фольклорных грезах народа живот предстает как приемлющая полость. Спать с открытым ртом означает предлагать убежище всевозможным бродячим зверям. Перелистывая «Адский словарь» Коплена де Планси, мы без труда найдем легендарную фауну желудка, где объединены все животные, которых люди считали изрыгнутыми из себя. К примеру (ст. Gontran, ср. ст. Могey), в рот спящего влезает и из него вылезает ласка. Может, это блуждающая душа? В статье Maléfices (порча) нам говорят о подвергнутой порче девице, которая «изрыгала маленьких ящериц, каковые ускользали в дыру, образовавшуюся в полу». Неудивительно, что зачастую говорили об одержимости per os[173](ст. Jurement – проклятие, заклятие): девица проглотила дьявола.

Кардано[174], со своей стороны, рассказывает, что некий спящий, проглотивший гадюку, спасся, вдыхая дым паленой кожи. Окуренная змея вылезла изо рта больного (р. 199). Распайль[175] ехидно цитирует следующий текст 1673 года (I, р. 308):

Шут одного князя, забавлявшийся глотанием сырых яиц, не разбивая скорлупы, оказался охвачен кишечными болями. Ему дали принять табачный отвар, благодаря коему он изверг посредством рвоты цыпленка – хотя без перьев и мертвого, но весьма хорошо развившегося.

Тот, кто пьет воду из ручья, рискует проглотить лягушек. Сказкам на эту тему несть числа. И стоит лишь возникнуть «амплификации»[176], как ничто не может остановить воображение. В гасконской сказке из сборника Франсуа Бладе[177] осел выпивает луну, спящую на поверхности реки. Тем же образом инстинктивно пользуются поэты.

Кони выпили луну,

Видневшуюся на воде[178], —

говорит русский поэт Сергей Есенин.

Фольклор Гаргантюа часто приводит иллюстрации этим сказкам о великане, спящем с открытым ртом[179].

Пастух, застигнутый бурей вместе со стадом, нашел себе там убежище и, исследуя громадную пещеру, каковой казался ему рот Гаргантюа, принялся колоть ему нёбо посохом. Гигант почувствовал что-то вроде зуда и, просыпаясь, проглотил пастуха вместе с его баранами.

Часто встречается сказка о том, что изо рта спящего рудокопа вылезает маленькая мышка (см. Dürler, loc. cit., р. 70). Шахтер, копающийся в недрах земли, бесцеремонно проглатывает обитателей подземного мира.

В фольклоре Гаргантюа есть масса иллюстраций психологии Всеглотателя.

Так, в книге Поля Себийо[180] мы видим, как Гаргантюа проглатывает разных животных, целую армию, дровосека, тележки, своих детей, собственную жену, монахов, мельницу, своих кормилиц, лопаты, камни, реку. Видим мы и то, как он глотает суда – что, если добавить чуточку грез, предоставит читателю забавную инверсию образов: разве не говорилось о том, что Иона во чреве китовом – всего лишь путешественник в трюме? Здесь же наоборот, человек проглатывает корабль. В конце концов, для грезящего это не море выпить…

Та же инверсия происходит, когда Гаргантюа глотает не лекарство, а своего врача, не молоко, а кормилицу. В последнем образе ребенка, сосущего грудь чересчур сильно и проглатывающего кормилицу, мы получаем превосходное доказательство тому, что комплекс Ионы связан с психологическим феноменом проглатывания. Во многих отношениях комплекс Ионы можно считать частным случаем комплекса отлучения ребенка от груди.

Фробениус[181] особо подчеркивал многочисленные африканские мифы, подпадающие под рубрику образа Ионы. В некоторых из этих мифов живот предстает как печь, где герою придают совершенную форму. Герберт Зильберер не преминул сравнить этот факт, с одной стороны, с мифами о солярном герое, а с другой – с алхимической практикой[182]. Здесь перед нами пример поливалентного детерминизма образов. Иными словами, великие образы являются сверхдетерминированными, и посредством обильных осмыслений они сопрягаются с более значительными детерминациями. Алхимическая материя, которую совершенствуют в атаноре[183]; солнце, готовящееся возродиться во чреве земли; Иона, отдыхающий и получающий пропитание в китовом чреве – вот три образа, у которых формально нет ничего общего, однако все они, вступая во взаимно метафорические отношения, выражают одну и ту же тенденцию бессознательного.

V

Чревовещание само по себе – если вспомнить возбужденное им изумление – могло бы послужить темой объемистых исследований. Это случай исполненной занятного цинизма воли к обману. Приведем любопытный пример. В книге «Имена птиц» аббат Венсело целую страницу посвящает вертишейке, коей приписывает эпилептические конвульсии, одновременно инкриминируя ей лень (р. 104):

Наконец, вертишейка находит удовольствие, изображая чревовещателя, сидящего в дуплах полых деревьев, где она находит пристанище; затем она покидает свои мрачные убежища, дабы удостовериться во впечатлении, производимом ею на своих слушателей, и продолжает представление, меняя позы и кривляясь, будто настоящая акробатка.

Между шпагоглотателем и чревовещателем есть место для прямо-таки бурлескной комедии живота, каждый пузатый образ которой выказывает массу всяческих интересов.

Порою же чревовещание принимали за голос демона. Фарс, как это часто бывает, оборачивается мерзостью (см. Коллен де Планси. Адский словарь, ст. Maléfices – «чары, порча»). В сказке Перро «Феи» злая девочка выплевывает жаб при каждом слове, выходящем у нее изо рта. Стало быть, у нее в животе есть все голоса дурной совести[184].

Все эти образы могут показаться далекими друг от друга и ведущими в разные стороны. Но если мы будем воспринимать их у их истоков, мы не сможем не признать, что все они – образы существ,