Сын детей тропы - Олли Бонс

Шогол-Ву стоял, прислонившись к тёмному стволу, растрескавшемуся, кривому, и слушал.

Расшалившийся ветер скакал по дороге. Обогнал телегу, что ехала от Заставы, завыл, пугнул рогачей и бросился в лесок. Поднялся, пригибая ветви, вспрыгнул на холм, где ещё раньше растрепал одеяло Двуликого. Погнал клочья, поддевая холодным носом, заметил дымки из труб — и кинулся вниз, путая серые нити, прибивая к земле.

— Ты говорил, спас его из петли? — спросила Ашша-Ри.

Шогол-Ву промолчал.

— Ты, порченый! Знаешь, кого могли оставить в петле? Пусть бы там и гнил! Зачем спас?

Ветер пронёсся между стволов. Нептица вскрикнула недовольно, хлопнула крылом, встряхнулась.

— Ты хоть собирался к Свартину, или я подумала о тебе лучше, чем ты заслужил? Ответь мне, знающий мать!

— Не собирался. Я хотел на Сьёрлиг.

Ашша-Ри поднялась, закусив губы.

— Стоило убить тебя раньше!

— Думаешь, стоит, так попробуй. Нет — молчи.

— Не мне! Племени, когда поняли, что ты порченый. Из великой милости тебе сохранили жизнь. И что племя получило взамен? Предательство!

Ашша-Ри гневно сузила глаза. Тряхнула головой, и ветер разметал чёрные пряди её волос.

— Погляди на людей! Свартин поднял их, своих на своих! Они взяли Зелёные угодья, взяли Приречье, взяли Приозерье — с боем, с кровью! Людское племя вырезало само себя, и что? Они уже о том забыли! Своих они не винят, зато мы, дети тропы, им как кость в горле. А в чём наша вина? В чём, скажи? Мы были на стороне Свартина, как многие из людей. Он предал нас, нарушил клятву — в чём наша вина? Это гнилое племя. Оно не знает справедливости и чести. И после всего ты решил помочь одному из них?

Шогол-Ву промолчал, и охотница воскликнула:

— Тебе нечего сказать! Трус и предатель, вот ты кто! Спроси себя сам, зачем живёшь!

— Я спрашивал, — ответил Шогол-Ву. — Я спрашивал, Ашша-Ри, и не только теперь. Я вошёл в пору, когда мог удержать имя, но вспомни, торопились мне его давать? У ночных костров нарекали других, тех, что пришли под улыбку Двуликого позже меня — а я был только дитя племени, безымянное дитя! Я вошёл в пору, когда других звали женщины, лишь тогда Койчи-Ит меня нарёк. Вспомни ещё, многие ли сочли за честь дать свои голоса, чтобы вождь выткал из них новое имя.

— Ты смеешь жаловаться, порченый? Будь благодарен, что тебя приняли — такого! Ты должен был стиснуть зубы и доказать, что годишься быть одним из нас!

— Разве я жил не так, Ашша-Ри? Меня поставили к котлам, а это работа дочерей племени, не сыновей. Это дело для слабых. Сказал я хоть слово против? И разве я бился хуже других в нашем последнем бою? Хоть раз ослушался вождя, нарушил законы?

Он дал Ашше-Ри время ответить, но та промолчала.

— Ты говоришь, должен был доказать. Как долго пришлось бы доказывать? Терпеть насмешки, упрёки, которых не заслужил. Сидеть у огня под круглым оком, когда женщины выбирают других, но меня — никогда. Ты говоришь, я предал племя. Нет, Ашша-Ри, это племя предало меня. Я жил как верный сын, а племя отвергало меня. Я ждал довольно. Мне не нашлось места среди вас, а значит, настала пора уйти. Я больше ничего не должен детям тропы.

— Тебе позволили жить. Это уже великий дар!

— Этот дар мы все получаем без просьбы. Боги дают и ничего не требуют взамен. Имеем ли право мы, живущие внизу, присваивать дар жизни себе и требовать, чтобы кто-то был за него благодарен? Я не вижу в том справедливости, Ашша-Ри.

Нептица, следившая за разговором, поднялась, расставила крылья. Шипя и щёлкая клювом, встала между спорщиками. Шогол-Ву положил ладонь на вздыбленные перья на белой шее.

Ашша-Ри глядела сумрачно, сощурив тёмные глаза, но ничего не говорила. Сплюнув, она встала у соседнего ствола и застыла, слушая ветер.

— Может, ты прав, — сказала она с неохотой чуть погодя. — Тебе лучше уйти. Племя никогда не примет такого. Но тебе нигде не будет места, ты понимаешь?

Нептица, утихшая было, повернулась на голос, защёлкала клювом.

— Ты никто. Не сын тропы, не человек. Мы терпели тебя, порченый — тебе это было не по душе. Но может статься, больше никто не будет тебя терпеть.

— Может, и так. Но больше я не стану оставаться там, где меня лишь терпят, и считать это удачей.

Они умолкли, и только голос ветра звучал в роще.

Ветер, разыгравшийся, скачущий то туда, то сюда, унёсся к Подковкам, а когда вернулся, притащил в зубах добычу: пёсий лай, крик испуганного рогача, людские голоса. Шогол-Ву отлепился от ствола.

— Что-то случилось, — сказала Ашша-Ри. — Нужно идти, скорее!

Запятнанный поспешил, переходя с широкого шага на бег, выгадывая путь меж старых пней, поваленных стволов и цепких кустарников, обходя ямы. Ветер нёсся следом, кружил, тревожил.

— Куда? — раздалось за спиной. — Уходим!.. Ты готов отдать жизнь за людскую падаль?..

Шогол-Ву бежал навстречу шуму. Он видел уже суету у окраины, пляшущего на привязи чёрного рогача, растерянных людей. Рычали псы, кричала домашняя птица, визжала женщина.

Он бросился задворками, стараясь не уходить далеко от шума. Перепрыгнул изгородь, другую и столкнулся с испуганным мужиком у двери хлева. Тот попятился, роняя мешок, просыпал зерно. Открыл рот — крик не вышел.

Шогол-Ву мотнул головой и заспешил дальше. Несушки закричали истошно. Одна бросилась под ноги, хлопая крыльями, за ней вторая. Запятнанный едва успел отскочить.

Человек вертелся у колодца. Видно, бежал с другого конца деревушки. Его нагоняли трое, а ещё двое были рядом, обходили сруб и не догадались пока зайти с разных концов. У каждого око на груди.

Человек схватил ведро, привязанное к вороту и брошенное кем-то на срубе, и выплеснул воду на стража. Тот попятился, утирая лицо. Второй занёс топор, удар пришёлся по ведру, и оно раскололось. Топор взлетел опять.

— Живым брать! Живым!.. — неслось по улице. Смешались крики — женские, мужские, не разобрать слов.

Стрела ударила стража в плечо, разворачивая. Топор выпал. Человек, прикрывший голову, оглянулся.

— Выродок! — запоздало крикнул мужик за спиной.

— Сзади! — завопил человек.

Шогол-Ву не успел обернуться. Начал движение, заметил тусклый блеск и бросился вперёд, упал, перекатился. Вилы, медленные в неловкой руке, прошли мимо.

— Выродка убить! Второй нужен живым!

Кричал черноволосый, тот самый, которому они пели в трактире. Хмурый и встрёпанный, он скалился, как дикий зверь, хотя ему наверняка было больно. Через щёку тянулась свежая рана, глаз чудом уцелел.

Он