Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

вел следствие и допрашивал Косиора, Чубаря и Косарева. Это — никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок. И вот такой человек определял судьбу известных деятелей партии, определял и политику в этих вопросах, потому что, доказывая их «преступность», он тем самым давал материал для крупных политических выводов. Спрашивается, разве мог такой человек сам, своим разумом повести следствие так, чтобы доказать виновность таких людей, как Косиор и другие. Нет, он не мог много сделать без соответствующих указаний. На заседании Президиума ЦК он нам так заявил: «Мне сказали, что Косиор и Чубарь являются врагами народа, поэтому я, как следователь, должен был вытащить из них признание, что они враги». (Шум возмущения в зале.)

Этого он мог добиться только путем длительных истязаний, что он и делал, получая подробный инструктаж от Берия. Следует сказать, что на заседании Президиума ЦК Родос цинично заявил: «Я считал, что выполняю поручение партии». Вот как выполнялось на практике указание Сталина о применении к заключенным методов физического воздействия.

Примечание

Родос Б. В. (1905–1956), бывший зам. нач. следственной части по особо важным делам НКВД — НКГБ СССР, полковник. Лично принимал участие в фальсификации следственных дел. В 1956 г. приговорен к расстрелу военной коллегией Верховного суда СССР.

Мое примечание

Родос Б. В. (1905–1956) — это как раз и есть мой папа, мой папочка…

Все! Захлебываюсь, не могу больше писать, конец главы…

Отец

Легко ли мне это писать? Попробуйте представить, что вместо имени моего отца в этом тексте стоит имя вашего… Нет, нет, я понимаю, что даже сама постановка такого вопроса говорит о моем моральном уродстве, что даже в порядке мысленного эксперимента говорить так нелепо, прямо запрещено, преступно, что ваши отцы…

Ни в коем смысле не трогаю, даже мысленно, ваших всемерно уважаемых отцов.

Но допустим, вам предложили роль, сыграть роль, и для того чтобы вжиться в нее, вы просто обязаны представить себе… Ну, напрягитесь! Представили?

Теперь посмотрите на себя в зеркало.

Вот я так и живу всю жизнь, с омерзением вглядываясь в зеркало собственной души. Отыскивая параллели, сходство… От этого эксперимента душа у меня как бы выгорела (даже стихотворение у меня есть такое: «Нет у меня души»).

В детстве я запоминал стихи после одного прочтения. А эту фразу из доклада Хрущева я читал двести раз — не могу запомнить. Что-то о куриных мозгах и весь этот непересказуемый ужас о моем отце.

Бред. Злобная чушь.

Не лезет, не умещается в голове.

Надо как-то ответить… Нет ни слов, ни мыслей. Если бы он был жив…

Но его уже расстреляли… Никакие оправдания, ни даже объяснения или хотя бы уточнения ни к чему. Все кончено.

Суд свершился, справедливость восторжествовала.

В книге В. Г. Финка «Иностранный легион» я вычитал слово «ка-фар» — обозначение жуткой, неутолимой тоски солдат этого легиона, гимн беспомощности лишенных родины людей. Мой отец — мой пожизненный кафар. Я ничего не могу изменить, исправить, вернуть и ежедневно терплю крах, интеллектуальное банкротство.

Если бы я с такой же интенсивностью, как об отце, думал над какой-нибудь научной проблемой, я бы уже доказал теорему Ферма. Или опроверг бы ее. Или выдал бы окончательное решение семантической проблемы смысла, чем на самом деле занимался.

За несколько десятков лет чего только я не передумал…

Десятки раз я сам безжалостно приговаривал своего отца к расстрелу, сам вел его на расстрел, мысленно взводил и нажимал курок, и пуля раскаяния пробивала мою собственную голову…

Иногда, если никого из близких долго не было рядом, я доводил себя этими мазохистическими упражнениями до слез, до рыданий, до обморока. Я старый человек, в этом нелегко, стыдно сознаваться, но что стоит этот стыд рядом с тем, большим, стыдом за родного отца.

Сотни раз я выстраивал защиту отца, подбирал оправдания, исступленно искал и находил, находил ложь и огрехи в речи Хрущева, в нем самом, в КПСС, в бериевском управлении карательным органом, в правомерности существования и деятельности самого этого органа, в политике Сталина, в ленинской революции, в марксистской идеологии, в устройстве государства.

Даже в Божьем промысле.

Дело это какое-то обреченное, не только из-за очевидности вины отца, но в не меньшей степени из-за того, что все! Назад не вернешь, жизнь не переиграешь. Отец расстрелян, могила его неизвестна.

Всего не повторишь, никого не убедишь, прощения не вымолишь, но кое о чем хочется рассказать, хочется поделиться, да никто в долю не войдет.

Начну сразу с серьезного. Ну не было бы моего отца. Вообще бы не было, не родился бы или не попал бы, не пошел бы в чекисты, а стал бы, как и положено еврею, мужским портным, как его отец, мой дедушка… Что же тогда? Остались бы эти Чубарь, Косиор и Косарев в живых? Не были бы даже арестованы? Чепуха!

Да не он, не мой отец на них дело заводил, ордера на их арест подписывал. Он только подручный. Исполнитель. Главный убийца не он, не отец! Не было бы его, все равно и этих, и всех остальных замученных моим отцом точно так же и в те же сроки арестовали бы, били, пытали, ломали бы, вымогая признания, судили бы и расстреляли! Их жизни, их кровь не моему отцу были нужны — проклятой революции.

В книге «Люди, годы, жизнь» Эренбург упоминает пьесу Юрия Олеши «Список благодеяний» и пишет, что героиня вела два списка: в один заносила то, что называла «преступлениями» революции, в другой — ее «благодеяния». И дальше:

О первом списке в последние годы немало говорили, только преступления никак нельзя приписывать революции, они совершались наперекор ее природе. Что касается «благодеяний», то они действительно связаны с ее природой.

Какая позорная наивность, изумляющая глупость взрослого многоумного человека. Французская революция пролила реки невинной, ненужной крови, беременным женщинам вспарывали животы и топили, отрубили голову одному из самых замечательных ученых, гордости Франции, — мороз по коже. Поотрубали головы Дантону и Робеспьеру — зачинателям и самым кровоненасытным и деятельным участникам революции. Их не жалко.

Великая Октябрьская революция обилием крови и жертв намного перехлестнула французскую. Но если даже не обращаться к истории, страницы которой наконец открыты, а просто подумать, представить себе…

Революция

Любая революция.

Это социальный переворот, когда насильственным путем к власти приходят те, кто ее не имел, властвовать не учился и не умеет. Первое, что он делает, — это изобретает ту или иную гильотину и мстит, мстит,