Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Ты, мелкая газетная шавка! Да я Молотова ненавижу куда как похлеще тебя, но он же в жизни встречался и беседовал с десятками, а то и сотнями царей-королей и премьер-министров, включая Ленина и Сталина. Многих писателей и ученых из самых заслуженных и гениальных. И ни один его тупицей не назвал.

Как же ты, шакал Табаки, посмел?

— А мне разрешили, доверили, тяв-тяв…

По этой черте менталитета поэты — это разлохмаченные, небрежно одетые люди, живущие если не в облаках, то под мостом, и любовь-то у них, и еда-то у них, и планы-то у них, и про умножение они ничего не знают, не понимают и понять не могут.

Каким может быть палач? Да никаким другим, как только у Хрущева сказано, а то люди не поверят, ни семьи у него, мерзкого, нет, кто за такого пойдет? А дома он собак и кошек для тренировки мучит. Дерьмо ест, мочой припивает.

Русских всегда удивляло, что эсэсовцы собак любили и гладили, а Гитлер так вообще с ребенком на руках и целует.

Не тронь девочку, припадочный, тебе положено быть с окровавленным топором в руках, как тебя Кукрыникса в четыре руки с натуры нарисовал.

Да вот хоть меня возьмите. Разве не я написал о самом Хрущеве: «Ну не дурак ли он, скотина тупая?» Скотина тупая, это, положим, правильно, но я же сам признал, что нет, не дурак.

Зачем же ругаться зря?

И все-таки, кажется мне, была у Никиты Сергеевича причина так беззастенчиво презрительно говорить о моем отце. Никаких документов и доказательств. Метод обычный для меня: настойчиво пытаюсь представить себя на месте…

На не своем месте. Чаще всего именно на месте моего отца.

Его арестовали в конце 53 года, а на заседание Политбюро вызвали «недавно» — в начале 56 или в конце 55. В промежутке полтора года постоянных допросов с применением пыток, дозволенных КПСС (я знаю это определенно, не скажу, из какого источника. Более того, подозреваю, что с ним делали подряд все то, что он сам делал с другими, то есть оплатили по счету). Так что от вживания в его образ у меня и ребра болели, и синяки на теле проступали.

За эти полтора года отец морально опустился и не только похудел, опал, постарел, погрузился в отчаяние и безнадежность. Начал молиться Богу, в которого никогда не верил, но Тот молчал. И тут…

Вызывают! В Кремль! Штаны не держатся, а пояс не положен, рубашка тюремная замызганная, а он так любил хорошо одеваться, вид загнанный…

Вот вводят его такого, больного, дряхлого, уже на полпути к сумасшествию (многие из его коллег на этих допросах с ума посходили), почти утратившего человеческий облик, во всяком случае гордость, пред светлые очи верховного самодура.

Тут в его слабеющем мозгу замелькала, забилась мысль, что, может, еще не поздно, можно еще спастись или хотя бы семью спасти (он, этот моральный выродок, очень свою семью любил и доподлинно знал, как поступают с семьями «врагов народа»). Кремлевские стены непрозрачны для моего мысленного взора.

Может быть, он, в свои пятьдесят один год, обвислым, замученным стариком встал в гордую позу и бестрепетно отвечал, как положено: палач палачу.

Не знаю. Не думаю. Едва ли.

Скорее, он упал на колени и стал, захлебываясь в словах, просить-умолять их оставить его в живых, дать искупить или хоть семью не губить — предстал перед ними в виде ничтожества.

Ничего, я его и таким принимаю и люблю.

Любой

Рой Медведев в работе «Конец коммунизма» пишет: «После своего отстранения от власти, находясь в изоляции на собственной даче, Хрущев писал: „Мои руки в крови. Я делал все, что делали другие". А встречаясь на своей даче в Петрово-Дальнем с драматургом Михаилом Шатровым, он говорил: „У меня руки по локоть в крови. Я делал все, что делали другие"». Степень окровавленности рук Никиты Сергеевича меня не интересует, я и не сомневался, но вот это «делал, как другие, как все, как любой…»

О Микояне:

— Да, от Ильича до Ильича, а что он мог сделать? Делал, как все, что прикажут.

О Кагановиче:

— От него ничего не зависело, делал что приказывали.

Маленков:

— А что он мог сделать? Кто его спрашивал? Делал, как все.

О Молотове:

— У него даже любимая жена сидела, что он мог сделать? Делал, как все…

О моем отце:

— Не он начинал, не он музыку заказывал, кого подводили, того он и бил, поступал, как все. Если бы его не стало, сотни, тысячи добровольцев на смену. Делал, как все, что приказывали, на своем рабочем месте.

О Сталине:

— А что он мог сделать? Этот, пожирающий людей, молох ему завещал великий Ленин. Он только строил коммунизм, как сам его понимал. Любой бы на его месте.

А что вы думаете, если бы в одной четвертой финала Троцкий победил, без крови бы обошлось?

Если бы в полуфинале — Зиновьев с Каменевым? Они бы террор прекратили? Чека бы разогнали? Тот же молох, он уже запущен был, такая же душе дробилка!

В финале — Бухарин с Рыковым? Да почитайте их кровожадные речи, вглядитесь, за что они голосовали, чему хлопали.

И любой бы на их месте!

Вот и я говорю. Бежать надо от такого места.

Вина

Тут брезгливый поморщится:

— Ну, вообще, гаденыш, договорился, его по горло в крови отец тоже, получается, не виноват.

Нет, почему же. Очень даже виноват. Не отмоешься. Вот газеты писали о нем:

«Палач по призванию».

Ну да! По призванию комсомола. Он был комсомольцем-активистом, идейным борцом за светлое будущее всего человечества, когда партия потребовала новых героев в свой самый передовой боевой отряд, в чекисты. И он откликнулся, пошел. Как и десятки тысяч других, кто же тогда знал, догадывался, к какому станку их приставят, какой инструмент в руки дадут. Уже внутри человекорезки он, как исполнительный, старательный еврей, многих обогнал, достиг высот, в смысле свалился в самую грязь, в кровь.

Мы еще не уехали, когда на экранах телевизоров пошел новый забойный сериал. Кажется, «Рожденная революцией» (бегом бегите от всего того, что революция родила. Эта машина Сатаны ничего путного родить не может). О становлении какой-то силовой структуры в победившей стране дурных Советов.

Молодые герои, второй слева на коллективном фото — это и есть мой отец, орлы! Они один за другим совершают подвиги: на самом деле бесчинствуют, нагло