Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

во взаимно уважительных отношениях. У меня жена тоже умна и способна оценить свое и наше общее житейское положение. У каждой жизни есть свои «пригорки и ручейки». Надо, чтобы был реальный здравый смысл. Судьба сделала все, чтобы я продолжал ставить спектакли (кроме Москвы — Берлин, Лейпциг, Будапешт, Прага, Вена, Верона, Генуя, София…). Но главное — я создал свой театр, Камерный театр.

И я думаю, что не обижу мою супругу Ирину Ивановну Масленникову — ныне народную артистку и профессора Московской консерватории, если признаюсь в том, что судьба, делая из меня режиссера и блюдя во мне эту профессию, вовремя послала мне мою вторую супругу.

Судьба дала мне жену взамен ушедшей от меня мамы. Но я уже не был влюбленным в оперу мальчиком, интересы которого нужно поддерживать, не насилуя их, не командуя ими, но, находясь деликатно в стороне, зорко следить за их развитием. Ко времени моего второго брака я был человеком, определившим свое предназначение, которому поздно колебаться, искать наилучшие тропинки, сомневаться и утверждаться. Пришло время решать и отвечать. Ведь человеку дана короткая жизнь — и на определенном ее этапе тратить минуты, часы, дни и годы на сомнения и поиски уже непозволительно. И рассчитывать можно только на собственную волю. Моя мудрая мама покорно отдала судьбу своего сына в руки новой жены, как и я, твердо зная, что первый брак вовсе не был ошибкой или неудачей. Благодарность и уважение к моей первой жене никогда не подвергались сомнению. Жизненные дороги определяются на небесах, и наступило другое время, другие условия, другие интересы, другие обязанности. К счастью, не было ни революций, ни крушений, ни скандалов — покорность и вера в судьбу определили все. Моя первая жена — мать моих двоих детей, которые даже в самые тяжелые времена нашей жизни были для меня дорогими и родными. Они сами строили свою жизнь, и у каждого из них своя судьба — сложная и трудная. По примеру моих родителей я не хватался за механизмы стрелок на путях их жизни, которые мне не принадлежали, были проложены не для меня и не мною.

Несмотря на все уважение к моему первому браку, новую жену мама приняла без всяких сомнений, как нечто естественное, что оценивать или обсуждать было бы наивной глупостью. Мама понимала, что со временем жена должна заменить рядом со мной ее. Так и произошло — удивительно умна и добра природа. Переплетение нитей, связывающих разных людей, очень сложно. Что такое супружество? Что значит жить вместе, жить друг для друга? Но я благодарю судьбу, преклоняюсь перед тем, что является ее правдой, решением, предначертанием.

Жизнь преподносила нам уроки: большие и малые, серьезные и пустяковые. Случилось так, что мы — знаменитая певица и подающий надежды режиссер — одновременно приобрели автомобили и примерно в одно время научились ими управлять. Логичней всего было бы одну машину продать, а ездить вместе на другой. Но оказалось, что молодые водители не могут удержаться от подсказок и комментариев, не замечая, что этим обижают друг друга. Ужасно, когда сосед подсказывает тебе, как поворачивать руль, когда тормозить, когда переключать скорость, как включать зажигание… В результате скандал был неизбежен. И некоторое время каждому пришлось ездить на своей машине. Но прошло время, управление машиной перестало быть событием, стало обыденным событием, привычным делом. И стало возможным сидеть рядом в одной машине, говорить о Моцарте и разных сортах цветов, не обращая внимания на то, что бензина в бачке уже нет…

Взаимоуважение, терпимость, приспособляемость характеров и страстей, взаимовнимание… Все это — богатство. И его надо нажить. Только со временем я понял, что жена сама знает, куда ей надо поворачивать на данной дороге. Не нравится ее маршрут? Пересаживайся на такси!

УРОКИ, ОТВЕТЫ, ВЫВОДЫ

В Большом театре судьба мне дала пятьдесят с лишним лет для работы, для существования. Для счастья. Несколько недель я был молодым, неизвестным режиссером из провинции. Потом я стал постановщиком основных (как тогда говорили, «этапных») спектаклей. И вот я — главный режиссер Большого театра. Это все происходило независимо от меня — спокойное, естественное передвижение по тропинке положений, званий, назначений, на меня, на мою жизнь, творчество не влияющее. У меня не было отдельного кабинета с отдельным телефоном, отдельной машины и других привилегий только потому, что к моей профессии режиссера приставили слово «главный». Не имели же машин, кабинетов и телефонов все великие дирижеры и художественные руководители Большого театра до меня. Местом существования и нахождения главных дирижеров были оркестр и дирижерский пульт. А мое местонахождение — репетиционный зал. К этому меня приучили служившие до меня и вместе со мною Большому театру Лидский, Баратов, Голованов, Самосуд, Смолич, Пазовский, Мелик-Пашаев, Федоровский, Вильямс, Дмитриев… Предшественники научили меня, что мое место работы и жизни — сцена и репетиционный зал, а моя профессия — режиссер. Главный — это лишь должность. Каждый мог лишить меня должности, но попробуйте лишить меня профессии — не выйдет! Это делало меня свободным и независимым. И неоднократно я пугал начальство просьбами освободить меня от должности главного. Пробовали — не получилось. И моя профессия режиссера была неприступной крепостью. Освободить меня от репетиционного зала, наполненного артистами, не мог никто. И ни кабинета, ни машины, ни телефона, ни других атрибутов положения у меня не было. Если к этому добавить, что я никак не хотел «вписываться в партию», как, говорят, выразился по этому поводу Сталин, то я чувствовал себя в Большом театре зависимым лишь от Михаила Ивановича Глинки, Николая Андреевича Римского-Корсакова, Петра Ильича Чайковского, Джузеппе Верди, Джакомо Пуччини и всех других, чьи партитуры я держал в руках.

Традиции Большого театра, законы честного (без спекуляций, без выгодных торговых махинаций во имя личной славы) и чистого служения богине Оперы навеки подчинили меня себе. Само здание, сам зал Большого театра не позволяли мне «экспериментировать» или, точнее сказать, режиссерски «выдрючиваться», торгуя пошлым «новаторством». «Всяк сверчок знай свой шесток!» Глупо слушать пение сверчка в покоях Людовика XIV, странно слушать напевы из времен царства Ивана Грозного на площади Бастилии. Вкусу, чувству меры научить нельзя, к этому можно лишь приучить. А Большой театр приучил ко многому.

Режиссер в опере не должен быть в плену своей фантазии. Самосуд говорил мне: «Мейерхольд приходил на репетицию с мешком мизансцен!» Если одна оказывалась лишь «высокоталантливой», но не гениальной, мастер предлагал другую, третью, четвертую… А режиссер с ограниченной фантазией высосет из пальца одну и держится, расхваливая