250 дней в царской Ставке. Дневники штабс-капитана и военного цензора, приближенного к высшим государственным и военным чинам - Михаил Константинович Лемке

Завтра я еду в СПб. и Москву для личных переговоров с названными редакциями, предоставив «Новое время» и «Вечернее время» для Носкова; он там сотрудничает и сам будет вести переговоры. Пока обе эти «честные» газеты, опираясь на ссору их с Воейковым, я умышленно не включил в наш договор. Пустовойтенко одобрил нашу программу. Мне выдано на расходы 100 р.

Октябрь

1-е, четверг

Алексеев отправил всем главнокомандующим фронтами следующую очень характерную телеграмму:

«В данную минуту нам более, чем когда-либо, важно знать действительную силу и распределение находящихся перед нами австро-германских войск, имея в виду вероятность и возможность более или менее существенного ослабления их, как результат неудачи во Франции и нового предприятия против Сербии. Размеры ослабления и переброски вдоль нашего фронта остаются неизвестными; может случиться, что во многих местах мы стоим против обозначенного противника, особенно XIV, IV и III армии. До настоящего времени наша разведка не дает необходимых сведений, опросы пленных недостаточно тщательны и настойчивы, не выясняется число батальонов в полках, число людей в ротах и батальонах, что часто ведет к преувеличенным выводам о силе противника. Необходимо сосредоточить опрос большинства пленных в штабах армий, произвести тщательную поверку всех имеющихся сведений и устроить более энергичный захват пленных. Работу эту нужно выполнить в течение ближайшей недели, чтобы к 10 октября иметь результаты».

► Рузский, командуя армией в Галиции на Юго-Западном фронте, проделал штуку, которая очень характерна вообще для наших больших военных: во-первых, забыл об интересах русской армии и очень помнил об интересах генерала Рузского; во-вторых, не исполнил отданного ему приказания, сознательно его нарушив. Положение войск в Галиции перед взятием Львова см. схему.

Главнокомандующий фронтом Иванов, вернее, Алексеев, бывший его начальником штаба, долго подготовлял план охвата австрийцев и наконец достиг того, что главную их армию можно было захватить в ножницы. Наш фронт состоял из двух частей под углом; Иванов требовал, чтобы Рузский шел в направлении А во фланг и тыл главной австрийской армии, наседавшей на Люблин – Холм, в количестве 600 000 человек, на ходу оттесняя австрийский заслон, стоявший восточнее Львова, в количестве 200 000 человек. Рузский отказался, считая это громадной ошибкой, и продолжал идти прямо на Львов (В). Так как, по «достоверным» сведениям, имевшимся еще в мирное время и не проверенным Рузским, Львов представлял собой сильно укрепленный пункт с временными профилями, усиленными кое-где бетоном, Рузский будто бы боялся оставить эту крепость в тылу, тем более что тогда он уже связался боем с наступавшими на его фланг австрийцами. Следуя дальше, чем было приказано, он хотел отрезать пути сообщения австрийской армии, действовавшей против наших правых сил. Иванов не разделял всех этих его соображений и вторично приказал ему исполнить свое приказание. Тогда Рузский донес, что исполнит его… «в меру возможности», а сам все-таки пошел на Львов. Начальник его штаба генерал Владимир Драгомиров находил этот шаг громадной ошибкой и отказался писать приказ войскам о наступлении на Львов. «Хорошо! – сказал Рузский. – Я сам напишу!» – и написал и издал свой приказ. О взятии совершенно пустого города, а не о занятии его, как бы следовало, Рузскому и Ставке донес вошедший туда генерал Щербачев (его корпус). Ставка узнала об этом раньше, чем Рузский, сообщение с которым было «случайно» не вполне налажено…

В официальных «сообщениях» штаба Верховного вся львовская операция, случайная и по существу крайне вредная, изложена была так, что Рузский сразу сделался героем войны. «После семидневного боя наша армия овладела передовыми сильно укрепленными позициями Львова, вынесенными на 15–20 верст к востоку от города, и приблизилась к главным львовским фортам» (20 августа 1914 г.). «Отступление австрийской армии после поражения у Львова обратилось в бегство, и в наши руки попало около 200 орудий, обозы и масса пленных, число коих выражается в десятках тысяч». «Уже 20 августа наши войска подошли на пушечный выстрел к Львову, форты коего не остановили нашего натиска. 21 августа, в 11 ч утра Львов было охвачен нашими войсками и взят. Вместе с ним в наши руки попала большая военная добыча» (21 августа). Была и просто ложь: «Наши войска ворвались во львовский вокзал на плечах отступавших австрийцев» (23 августа): их там давно уже не было…

Один намек на суть задуманной, но неудавшейся громадной операции сделан лишь в «сообщении» от 21 августа: «Наши войска двинулись в направлении на Львов, чтобы разбить высланный здесь австрийский заслон и действовать во фланг и тыл главным силам австрийцев», – но заслон проскочил совершенно нечаянно; видя неудачу, штаб отдал все краски на описание львовской авантюры, а общественное мнение, ожидавшее результатов исхода операции, только намеком изложенной 21 августа, успокоил глухим указанием 25 августа: «Австрийская армия, действовавшая в Холмском направлении, отступает под натиском наших сил», усилив это успокоение 27 августа: «Австрийская армия, преследуемая нами, отступает в полном беспорядке».

…Но и до сих пор русский народ не знает, что австрийская армия в 600 000 человек преблагополучно выскользнула из приготовлившихся ей ножниц, не сжатых своевременно Рузским, который и виноват в ее спасении.

Между тем, стоило ему начать заходить левым флангом, слегка осаживая правый, – и план Алексеева, при поддержке Брусилова, был бы выполнен. Но это был бы триумф Иванова и Алексеева… Николай Николаевич грозил Рузскому преданием суду (эту телеграмму генерал тщательно скрывал), а тот продолжал выполнение своего ненужного, но дешевоэффектного движения.

Только после «взятия» Львова, в котором не было ничего подобного описанному услужливым корреспондентом «Киевлянина», Рузский повернул свой фронт и принял вместе с Брусиловым всю тяжесть боев отступавшей австрийской армии, которая, скользя своим левым флангом по их армиям, правый увела. Во время такого отхода австрийской армии очень хорошо работал корпус Радко-Дмитриева, никому не показавшего приказа Рузского об отступлении и так и не отступившего. Когда потом «триумфатор» Рузский уходил главнокомандующим на фронт, Драгомиров в присутствии офицеров штаба «сознался», что был не прав, отказавшись подчиниться Рузскому, удивлялся его мужеству и взятию на себя такой ответственности…

Когда через несколько дней, во время общего обеда, в штаб III армии фельдъегерь привез Рузскому от государя Георгиевский крест, Рузский сделал вид, что был удивлен, расстроен, вышел из столовой к себе и долго не решался надеть отличие…

Он сознательно раздувал дело в Галиции и сумел его раздуть, а когда мы стали отступать, он же говорил всюду и всем, что всегда советовал вовсе не ходить в Галицию.

Рузский