250 дней в царской Ставке. Дневники штабс-капитана и военного цензора, приближенного к высшим государственным и военным чинам - Михаил Константинович Лемке

умеет быть популярным, и только в этом действительно его большое искусство, особенно если послушать разговоры о его простоте и скромности. Он всегда умел поддержать выгодные для себя отношения с печатью, особенно с Немировичем-Данченко наших нетурецких дней – с Брешко-Брешковским… Немецкая пресса тоже отводила ему внимание. Вот, например, недавнее ее сообщение (12 сентября):

«Одновременно с принятием царем Верховного командования генерал Рузский занял выдающееся положение в русской армии. Он считается наиболее талантливым из русских генералов. Рузский был смещен великим князем, видевшим в нем опасного соперника. Теперь снова настало благоприятное для него время. Можно думать, что государь принял на себя Верховное командование исключительно чтобы получить возможность сместить великого князя, так как он не мог заменить Николая Николаевича никаким другим генералом, чтобы не повредить престижу царствующего дома. Среди всех генералов наибольшей любовью царя пользуется генерал Рузский. Собственно, надо видеть в Рузском нового Верховного главнокомандующего».

О прославленном генерале общество вообще имеет совершенно превратные представления. После Львова его знают еще и как героя Варшавы, но эта удача его была делом простого случая. Алексеев подготовил там все до мелочей, все предусмотрел, а затем левый фланг его фронта отделили на другой фронт, и таким образом варшавская операция прошла по его плану, случайно осуществленному не им, а Рузским, как командующим армией. Он и в выборе людей всегда держится правил брать все серенькое, чтобы выделяться на этом фоне, и не имеет около себя ничего заметного. Один его начальник штаба М.Д. Бонч-Бруевич чего стоит.

► Товарищ министра внутренних дел Джунковский уволен по личной, совершенно неожиданной для всех записке царя министру внутренних дел князю Щербатову: «Генерала Джунковского уволить от всех должностей». Обиженный, Джунковский подал прошение, в котором указал, что после такого увольнения он не может оставаться и в свите; царь пометил на прошении: «А в свите оставить»… Логика не очень-то дружна с Романовыми. А ларчик просто открывался: как только Джунковский вступил в должность товарища министра и командующего корпусом жандармов, он сейчас же стал подбирать документы о роли и влиянии Гришки Распутина. Когда их собрано было достаточно, Джунковский составил доклад и через министра двора Фредерикса представил его царю. (Умный Воейков не захотел участвовать в этом деле, где ему, кстати, могло очиститься место тестя.) Ответом на его одновременную просьбу о личной аудиенции для дополнительных к докладу сообщений и была записка князю Щербатову.

► Обер-прокурор Синода Самарин очень определенно выражался о прикосновенности Распутина к церковным сферам и тоже кончил карьеру французской запиской на блокноте Горемыкину: «Самарина уволить; нельзя служить человеку, так настроенному против императрицы и ее друга»…

► Все россказни о том, что здесь бывает и живет Гришка Распутин, официально именуемый Григорием Новых, что царь пьет и т. п., – сплошной вымысел. Не больше правды и в легендах о Николае Николаевиче и о том, как он неистово кричал на некоторых генералов, срывал с них погоны, убивал их и офицеров из револьвера; как на него покушались молодые отпрыски немецких (прибалтийских) фамилий; как он бил хлыстом офицеров, собравшихся в ресторане, и т. п. Великий князь знал обо всех этих баснях и, прощаясь с чинами штаба Верховного, сам указал, что, зная, чего от него ждали с первого дня назначения, он рад, что за 13 месяцев ни на кого ни разу даже не повысил голос. За все время своего верховного командования он кричал только один раз, и то на своего личного адъютанта Владимира Ивановича фон Дерфельдена. Он как-то долго вызывал его, а тот спал; искали, искали, наконец явился. Вот тут Николай Николаевич и разразился: «Я научу служить!» и т. д.

Это подтверждает мысль, как вообще складываются народные легенды. Объяснение очень простое. Народ и общество знают, какая масса мерзости делается и должна делаться при самодержавии в командном составе нашей армии. Все слышали в свое время о горячем, порывистом и несдержанном характере Николая Николаевича. Теперь ему придали благородные черты реформатора армии, ярого сторонника правды, решительного искоренителя лжи, удовлетворяя этим свой запрос на подобные положительные качества, – отсюда легенды не о том, что было и есть, а о том, что так хотелось бы, чтоб было.

До войны отношение к Николаю Николаевичу было двойственное: армия относилась к нему довольно сдержанно, особенно те части, в которые он в свое время приезжал не в духе, прогонял их с матерною бранью с места смотра и т. п., но ценила его элементарную честность, знание службы, умение подчиняться долгу, прямоту и серьезное отношение к своим обязанностям, порицая, однако, распущенную крикливость, несдержанность и неумение выслушать объяснение признанного виновным в нарушении порядка службы. Общество в лучшей своей части знало, что великий князь был деятельным членом черносотенных организаций и вдохновителем ряда реакционных мер, и этого было вначале достаточно, чтобы отношение к нему создалось совершенно отрицательное.

Между тем, по уверению небольшого, близкого к нему кружка лиц, в психологии Николая Николаевича произошел серьезный перелом после женитьбы на Анастасии Николаевне Черногорской. Этот брак сгладил якобы его характер, сделал его более вдумчивым в свою роль – роль старшего из всех родственников царя, и заставил взяться за изучение русской политической жизни.

С 20 июля 1914 г., когда великий князь был поставлен в то положение, в котором лицо делается предметом общего серьезного внимания, Николай Николаевич стал очень быстро приобретать симпатии сначала армии, потом народа и общества. Тут, говорят его апологеты, он шире обнаружил все то, что таилось в его изменившейся натуре; он показал, что старается понять нужды народа, что уже хорошо знаком с политикой нашего правительства, которой, под влиянием жены, сочувствовал-де все меньше и меньше. Прошло три-четыре месяца войны – и Николай Николаевич стал уже просто популярен. В армии о нем говорили не иначе как с восторгом, и часто с благоговением; всепрощающее общество охотно дарило ему свое искреннее расположение, правительство… правительство Горемыкина и К° вело интригу, делая вид внешнего преклонения, – это знаю и я.

Незадолго до выезда Ставки из Барановичей Распутин прислал великой княгине Анастасии Николаевне телеграмму в 80 слов, содержание которой сводилось к тому, чтобы она не была горда, а была бы покорна и смиренна. Великая княгиня пришла в аппаратную, серьезно спросила, с какого аппарата принята эта депеша, и, смеясь, предложила хорошенько его продезинфицировать…

Я не буду повторять все то, что известно читавшим газеты во время войны и следившим по ним за всевозможными приказами и распоряжениями первого Верховного главнокомандующего, а приведу лишь несколько неизвестных документов, рисующих фигуру русского полководца.

Из приказа по I армии