Жизнь и война генерала Василия Рязанова. Книга 3 - Василий Васильевич Рязанов

притягивал меня. Скоро отцу дважды донесли, что видели сына, катающегося на трамвайной колбасе. Колбаса – это кусок железяки, торчащий из-под трамвая назад (и вперед тоже – ведь трамвай мог ходить в обе стороны). Последовала нотация, напряжение в отношениях с тетей Ирой усилилось…

Во втором классе дела пошли так, что пришлось выдирать листы из дневника. Попался я на этом легко. В подъезде стояло чучело оленя, именно под него я засовывал вырванные листы.

Однажды тетя Ира не сдержалась и огрела меня веником по спине. За что конкретно – не помню, видимо по совокупности. Оскорблённый второклассник ушел из дома. Побег длился двое суток. Гулял по городу, катался на трамвае, ночью устроился в зале ожидания на вокзале. Смотрел на жующих соседей. Они люди добрые, угощали сами, даже просить не приходилось…

Кончился побег тем, что пришли дяденьки военные и забрали (арестовали) меня. Это оказался патруль из военной комендатуры, который искал беглеца по описанию по просьбе отца. Возвращение домой, купание-кормежка блудного сына – детали, запомнившиеся мне на всю жизнь.

Ясно, что голодный. Первая тарелка супа улетает мгновенно. Вторая – медленнее, спокойнее – лук в супе отодвигается на борт тарелки. И тут же: «Вот видишь, какой он голодный; он уже перебирает…». Реакция отца, совершенно несвойственная его мягкому характеру: «Молчать!». Именно с этого момента я на всю жизнь полюбил лук в супе». Здесь проявился гуманизм отца, его человечность, способность к сочувствию, сопереживанию. А мама, видимо, помня, как отец относился к Славе, после смерти мужа пыталась сохранить и восполнить это отношение, во всем защищала его, во всех многочисленных его провинностях в суворовском училище становилась на его сторону, даже не разбираясь, прав он или виноват.

Что волнует людей, затрагивая их душевные страсти? В разные периоды жизни преобладают различные эмоции. В юности – любовь, секс, самоопределение. Потом работа, карьера, семья. Годам к пятидесяти – честь, достоинство, мужество, стойкость, если волнуют. Но, возможно, в вечности все уравновешивается, смешивается, приходит в равновесие. Василий Георгиевич перед лицом вечности стал величественным и спокойным. Он уже, видимо, ощущал дыхание потустороннего. Даже физические системы на краю каких-то режимов ведут себя особым образом. Что же говорить о людях. Он и раньше не обращал внимания на несущественные мелочи, на что-то наносное, показное. А сейчас ушли горячность, стремление сделать что-то поскорее. От смерти он уходил не раз. Но, – ощущал он теперь это очень определенно, – рано или поздно это должно случиться. Эти же слова мама сказала мне за день до своей смерти. Тема старения систем, людей, очень обширна. Среди людей кто-то расплывается, деформируется, а кто-то падает, как срубленное дерево. Владимир Высоцкий родился в один день с отцом, 25 января. И умерли они оба в июле. И хотя жили они в разное время, и работали они в разных областях, но некие духовные сущности сходны. Отец был специалистом по разрушению, росту хаоса. Но создание упорядоченности из хаоса, видимо, занимало и его.

Высоцкий, отец, его сын Георгий, обладали чувством всемирности, о котором говорил Достоевский в своей пушкинской речи: «…всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные». Они, – отец и другие, – хотя и были ограничены в объемах общения, связях, знаниях, умениях и прочем, но чувствовали весь мир, воспринимали его правильно, чувствовали и понимали его. Интересный и неоднозначный момент: ограниченность опыта эмпирического, тем более, одного человека, и безграничность духовного видения, вследствие, видимо, включения в общую духовную систему, в мир духовный, как в библиотеку, как в компьютерную сеть.

Стал ли отец мудрее? Хотя эта черта, возможно, врожденная, она может исчезать и появляться. Степеннее, спокойнее, наверное, он стал, положение обязывало. Герман Гессе писал о мудрости Гете, что «…она больше не воля и не интеллект, но благочестие, благоговение, готовность к служению: дао». Не знаю, было ли у отца благочестие, но готовность к служению, бесспорно, была.

И дети у Василия Георгиевича оказались слегка отстраненными, как говорят, не от мира сего. Конечно, они были живыми людьми, но что-то насущное их не очень волновало. Все те обычные заботы о карьере, о материальном, практически не тревожили ни Гору, ни Мишу, – он, к несчастью, уже закончил свой жизненный путь в 63 года. Что-то абстрактное, неуловимое и непередаваемое владело их думами. Видимо, и отец был устроен так же. О себе не говорю, не знаю. Миша же был совершенно бескорыстным, любил литературу, книги, писал стихи, вернее, специально не писал, а считал, что их ему диктует Бог. Для меня его смерть – огромная потеря. Миша был замечательным, редкостным человеком. Добрым, честным, самоотверженным, отзывчивым, верным, надежным. Он большую часть жизни провел не в реальном, а в воображаемом, книжном мире. Очень любил читать, больше 40 лет проработал в библиотеке. Иногда он выныривал из своего мира в мир реальный, с огромным любопытством, доброжелательностью, открытостью к этому миру, с любовью к нему. Он был сильным, мужественным человеком. Никогда никому не жаловался, – это, наверное, и сыграло роковую роль. С мощным нравственным стержнем, принимал верные решения без раздумий. О других он думал и заботился гораздо больше, чем о себе. Оценки его разнообразных ситуаций были поразительно точными и глубокими. Он мог бы стать, наверное, хорошим писателем, если хотя бы надиктовывал свои рассказы; он любил рассказывать различные истории, основанные на каких-то реальных событиях, но в его воображении изменяющиеся неузнаваемо. Записывать их ему было неинтересно. В тетрадке, которую я нашел уже после его смерти, есть такая запись:

Стихотворение хочет быть написанным, Я не хочу.

Редко побеждает стихотворение, Часто я.

Еще запись оттуда:

Я фразу начисто забыл,

А фраза хороша.

В ней ходят волны языка,

Сквозит душа.

И к себе он, к сожалению, относился без всякого почтения, в отличие от отношения к другим. А у него были и крепкая воля, и ясный ум, и твердый характер. Царство ему небесное. Никого он в жизни не обидел, никому зла не причинил. И мыслей дурных у него не было. Вот что-то его о военном, точнее, первом послевоенном времени:

Который год идет война? Четвертый год, и это много.

И мы спускаемся с вершин, И мы пускаемся в дорогу.

Дорога это приведет кого в тюрьму, Кого в известность.

Пока мы изучаем местность, Пока спускаемся с высот.

Какие вершины? В каждом времени свои герои. Высоты – это высоты духа военных лет или высоты полета летчиков? Спросить у Миши уже нельзя. Или такое его: