Кавалеристы - Артем Владимирович Драбкин

ведь мне же надо где-то взяться другой рукой. Вот правой нажимаешь на спуск, а левой надо держать, а за ствол я не могу держать – он горячий. А необходимость такая была – с рук стрелять. Ну, как-то стреляли все равно, с ходу, дальше ухватывались – неудобно, но стрелял! Был случай такой с Корсунь-Шевченковской группировкой. Немцы самолетами сбрасывали провизию и боеприпасы своим окруженным. Их там было много дивизий, и летали они ночью. Никогда я не думал, что настолько пуля медленно летит. Чистое небо, я вижу его – трехмоторный транспортный самолет – я в него стреляю трассирующими и вижу свои пули, как будто я в него камнем бросаю.

– А как заряжали, простые и через сколько-то трассирующий?

– Это кто как захочет, сколько чего дадут. У меня обычные были. Зачем мне трассирующие? Ведь у них есть недостаток – они указывают, где ты есть. Но зато я могу определить, куда я попадаю, чтоб куда-то пристреляться. Но я за этим не гонялся. Другое дело – бронебойно-зажигательные. Это получше. Они имели на головке свою какую-то отметку. Мы когда потеряли две трети своего состава, в одном из больших сел нам не разрешали жечь хаты.

– А зачем их жечь?

– Немцы там сидят. Мы кричим «ура» – идем в атаку, а нас бьют! А потом нам разрешили жечь. Крыши из камыша, зажигательными бьешь, хата горит – они бегут, и тогда уже мы их бьем.

– Расскажите о вашем участии в трибунале?

– Много идет разговоров о том, почему такую огромную машину, как фашистская Германия, мог победить СССР? В основном идут извращения, чтоб опакостить то, что было. Я во многом не согласен с тем, что было раньше. И сегодняшние коммунисты – уже не те, они признают, что плохо было с ГУЛАГом. Вот уткнулись в этот ГУЛАГ.

Ведь всех не перестреляешь, да и ни к чему это, а не было тогда во главе угла, чтоб всех убивать. Закон есть закон: пленных нельзя убивать – их надо брать, а там суд разберется – плохие они или хорошие. Я в этой связи и хочу сказать, что одними из главных причин нашей Победы стали – патриотизм, жесткая дисциплина и взаимовыручка, товарищество внутри! Без этого невозможно было. И когда говорят, что это за счет штрафбатов, трибуналов, это чушь, ведь они были везде, и у немцев были. И сейчас, наверное, есть дисциплинарные батальоны, но они по-разному называются.

Когда судили человека за проступок, который он совершил, еще не каждого в штрафбат пошлют – ведь ему надо доверять оружие. Поэтому их не так уж и много было. Я несколько эпизодов расскажу.

Впервые я столкнулся с военным трибуналом в начале 43-го года под Ростовом, когда солдат дезертировал из нашего полка. Его осудили открытым способом, как положено, и тут же расстреляли перед всеми. Это еще я в стрелковом полку был на Миусе. Я тогда впервые узнал о трибунале. В каждой части был так называемый представитель особого отдела – тогда назывались они СМЕРШ. Мы знали, что СМЕРШ – «Смерть шпионам!» переводится, и считали, что это обыденное название. Это контрразведка. Оказывается, это было официальное название.

Мне пришлось побывать в качестве свидетеля там на допросе. Обычно же, когда случается что-то выходящее за рамки, то представители присутствуют при этом. Они набирали стукачей. А то, что они были, я, как комсорг, знаю, мне и самому предлагали. Трудно было, но я отказался. Мне тогда предлагали кандидата в члены партии, он меня уговаривал – старший лейтенант, я говорю: «Честно говоря, противно слушать! (Может, мне человек еще хороший попался.) Я, насколько знаю вокруг себя людей, они настолько патриоты, настолько люди готовы все сделать! Ты не трогай меня. Если надо будет, я к тебе первый приду – и доложу!»

Второй сильнейший контроль в армии, который был, – со стороны политработников. Особенно он касался командного состава. Мне не раз приходилось наблюдать. Дело в том, что солдат ограничен рамками устава и за ним постоянно смотрят. А за командирами, у которых есть больше возможностей и выпить и т. д., смотрят меньше. Так вот, большую очень роль и в патриотизме, и в налаживании дисциплины сыграли как раз политруки. Никого они, конечно, в партию вступать не заставляли в армии, а вот я вступил в очень тяжелое время. Ну, зачем мне – рядовому – в такое тяжелое время вступать в партию?! Ради карьеры?! Какая там может быть карьера? Носи пулемет и стреляй! Единственная моя была карьера и привилегия – это впереди всех идти – так же, как и комсорга. Политруки писали каждый день донесения, командир – свое, политработник – свое: о состоянии человеческого фактора.

Ну и о трибунале. Уже будучи в кавалерийском корпусе, у нас во взводе произошел нехороший случай. Командир взвода, латыш, по фамилии Лукашек, это подлинная его фамилия. Как ни странно, он в летах был, а звание – лейтенант. Когда мы попали в крупный бой, у нас остался из четырех командиров взводов только один он, а нас со 150 человек всего где-то 45–50. Вместо взвода отделение – человек 15. Это была Корсунь-Шевченковская операция – Гуляйполе, где-то там Махно когда-то гулял, это левобережье Днепра. Когда ликвидировали мы эту группировку, а немцы ее снабжали с воздуха – бросали парашюты с боеприпасами и едой, очень много этих парашютов попало к нам. А парашют – это шелк, и вот когда мы ее уничтожили, нас на переформирование отправили в села. А села бедные – кушать у них там нечего, очень бедные хаты, украинское село. Ну, и он вдруг запил, а вообще-то он был парторг и читал лекции даже – грамотный был. И запил не на один день.

Мы находились в одной хате взводом – человек 15, лошади стояли в конюшне. Уже была ранняя весна.

Я в это время был в конюшне, снял гимнастерку с рубашкой и смотрел, нет ли там чего-нибудь лишнего. Командир выходит из дома, а у хозяев был с десяток кур. И он стал этих кур загонять к конюшне, а меня он не видит, я внутри. Они только дойдут до конюшни, а я их раз рубашкой пугну. Он – раз, два, не получается, не заходят. Что он хотел, я не знаю. У нас еды было полно, а этот шелк он менял на самогон. Мы-то особо не пили – рядовому не положено. А он тогда увидел ездового – Скоков фамилия. Я его