Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

все убрать с раскаленной плиты. Посередине остался открытый котелок с только что закипевшей картошкой. Эту картину застал, начальник и опередившая его надзирательница Дрекслер – гроза всех заключенных. Ее физиономия – злые глаза, торчащие вперед зубы – обратилась к печурке. Но Эфингер словно завораживает ее взглядом. Надзирательница послушно отводит глаза от картошки, поворачивается к печке спиной и, чтобы спасти свою репутацию, громко произносит по-немецки:

– Учтите, я не потерпела бы, чтоб в моем лагере варили картофель, «организованный» (эсэсовцы заимствовали этот термин у заключенных) на кухне. Другое дело – разогреть суп из брюквы. Это разрешается.

И Эфингер в ответ:

– Ja, ja. Das ist dieLagersuppe. Es stimmt, Fräulein Drechsler![42]

Однажды, когда начальника не было, громкий стук в ворота барака нарушил мирную стряпню. Голос блоковой возвестил:

– Быстро отправляйтесь за своими вещами, вас перевели в другой барак. На ваше место приходят немки, они вcе вышвырнут оттуда. Будете жить теперь в пятнадцатом, это такой же, как седьмой. Как только вернется начальник, приходите немедленно.

Она ушла. Часа через два пришла снова.

– Девушки! У вас же все вещи пропадут! Тюфяки ваши и одеяла валяются на земле, их растаскивают, кому не лень. А на ваших нарах уже спят немки. Мне некогда смотреть за вашими вещами. Чем укрываться-то будете в новом бараке, ведь одеяла ваши растащат?

Начальник вернулся поздно. К тому же он не сразу выпустил работниц из барака, потому что на этот вечер был назначен «спорт».

Когда девушки наконец освободились, поднялась поземка. Замело снегом проходы между бараками. Ноги неуверенно бредут к освещенному электрическим светом десятому бараку. Поздно. Здесь уже спят немки. Не осталось и следа от писем из дома, от дорогих сердцу мелочей. Добрым временам пришел конец. «Эфингерки» выходят во мрак ночи, глядят в сторону пятнадцатого барака. Там – ни огонька. От погруженных во тьму каменных бараков доносится несмолкающий гул. Девушки направляются туда. В пятнадцатом – тишина. Слышно лишь завывание ветра в щелях да шум метели. В разбитые окна ветром нанесло снег, он белеет полосами у стен. Барак пуст. Множество нар – будто дыры в стенах, куда должен втиснуться человек. Те самые нары, что многим являлись в тифу, в кошмарных горячечных снах. Здесь жили еврейки. Еще несколько недель назад барак полнился их говором и суетой. Сегодня после них осталась лишь пустота да темные провалы нар. Рука ощупью натыкается на голые доски. Ни одеял, ни тюфяков. Предприимчивые «организаторши» из соседних бараков унесли все, что только можно было унести, кое-где даже оторвали доски на растопку. Дует ветер, треплет косынки «эфингерок» – вчера они жили в лучшем бараке, сегодня они бездомные. Такое в лагере случается нередко.

После очередного отпуска Эфингер вернулся печальнее обычного. С тех пор он перестал собирать драгоценности в чемоданы. С тех пор все, что только можно, он менял на водку. Забыв все на свете, он ходил пьяный, валился на землю и засыпал мертвым сном. Единственное, что у него осталось, – это фотография на письменном столе. На месте своего дома он нашел развалины, под ними погибла его жена. Эфингер запил. В редкие минуты просветления его обуревала жажда действия, и тогда он бывал по-настоящему опасен.

Как-то, выбежав на середину барака, он стал палить из револьвера по задним воротам. Там, за ворохом тряпья, кто-то работал. Но Эфингер словно оглох и ослеп. Вставив новую обойму, он продолжал стрелять. Прибежала надзирательница Дрекслер, издалека крича:

– Кто стреляет в моем лагере?

– Это я стреляю в моем бараке!

– Почему стреляете? Это запрещено!

– Охочусь на крыс!

– Schießien sie weiter[43], – раздраженно сказала Дрекслер и ушла.

Эфингер, насмешливо бросив ей вслед: «Schiess im Wind!»[44] – продолжает охоту. Он усаживается в углу барака с заряженным револьвером, приказывает работницам не шуметь и ждет. Ждет он упорно, иной раз часа два. Но вот наконец раздается выстрел: Эфингер выносит громадную крысу, подцепив ее кочергой. Возбужденный, с блестящими глазами, он открывает печку и кидает свою добычу на раскаленные угли. Вспыхивает чадящее пламя. Эфингер подпрыгивает, разгребает угли кочергой и, заливаясь безумным смехом, кричит:

– Krematorium! Brzezinka! Hop sa, sa, Brzezinka!

Диким взором окидывает он лица женщин и снова, смеясь, распевает:

– Krematorium! Brzezinka. Krematorium!

Никто не решается обуздать его. Сегодня он еще недосягаем.

Но день падения Эфингера уже близок. А пока он всячески старается удержать своих работниц в повиновении. Как-то, отняв при обыске у одной девушки спичечную коробку, он высыпал оттуда спички и нашел кусочек золота. После долгих допросов Эфингер объявил девушке, что ее ждет смертная казнь. Ведь он же говорил, и не раз, вся команда это знает, что за утаивание золота грозит смертная казнь. Он сам приведет приговор в исполнение. Осужденная будет расстреляна через час. Пусть умоется и оденется перед смертью.

Девушки наблюдают за происходящим. Они сидят притихшие, словно окаменев от нервного напряжения и чувства собственной беспомощности.

Осужденная готова, Эфингер спрашивает, есть ли у нее близкие, кого ей хотелось бы уведомить. Да, у нее есть родители и жених. Эфингер заявляет, что ему очень жаль ее молодость, и разрешает ей написать два прощальных письма. Он сам их отправит. Девушка пишет, чувствуя при этом, что глаза эсэсовца следят за часами. Когда она кончает писать, эсэсовец ставит ее лицом к стене и, отступив на несколько шагов, достает револьвер. Медленно заряжает его, отводит предохранитель, затем велит ей опуститься на колени и в последний раз прочесть молитву. Всем остальным приказано покинуть барак и ждать снаружи. Гремит выстрел. Дверь отворяется, и Эфингер впускает работниц обратно. Выстрел был в воздух.

– Na, bist du schon tot?[45] – смеясь, спрашивает начальник.

Нет, она не умерла. Так быстро не умирают.

Дни плывут медленно. «Спорт» проводится почти ежедневно. Теперь уже все девушки мечтают, чтобы их выгнали с работы. А капо бани тем временем настороженно выжидает. Это та самая омерзительная «Пуффмутти», которую Эфингер постоянно лишает львиной доли добра, награбленного у поступающих в лагерь женщин. «Пуффмутти» пользуется немалым влиянием в лагере. Хотя она заключенная, в лагере ее власть равна власти эсэсовцев. «Пуффмутти» дожидается «бенефиса» Эфингера, и ждет, по-видимому, не зря.

В тот день Эфингер напился, как никогда. Он пришел в барак совершенно невменяемый, и Инга посоветовала ему отправиться в газовую камеру. Он согласился и, выводя ногами кренделя, пошел мимо бани и сидевшей у дверей «Пуффмутти». Дежурные в газовой камере втолковали начальнику, что ему лучше идти спать.

К газовой камере, по другую сторону коридора, примыкают два