Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

помещения. В одном из них – уголь и кокс, в другом – груды продезинфицированной одежды. Эфингер улегся во втором и мгновенно заснул. Тем временем в барак явилось лагерное начальство во главе с комендантом лагеря.

– Wo ist der Chef?[46]

– Ist nicht da[47].

– Wo ist er?[48]

– Leider, wir wissen nicht[49].

Они пошли дальше. Осмотрели снаружи газовую камеру, которая как раз действовала и сквозь двери просачивалась сильнейшая вонь. Заглянули в помещение с углем – нет. Заглянули в соседнее – темно.

– Was für Wäsche ist da? Ist hier kein Licht?[50]

– Nein! Hier ist immer dunkel. Hier haben wir bloss schmutzige Wäsche, mit lebendigen Läusen[51].

Они попятились и отошли к воротам. Тогда начальника заставили подняться. Шатаясь пуще прежнего, он снова продефилировал мимо окон бани, мимо «Пуффмутти». Вошел в барак, разразился бранью по адресу тех, кто его искал, затем толкнул дверь своей комнаты и рухнул на пороге, разбив в кровь нос. Не останавливая крови, он запер дверь на ключ и сразу же уснул. В окно было видно, как жалко он выглядит, и слышался его громкий храп. Но долго спать ему не пришлось. Ворота барака распахнулись настежь, впуская сияние зимнего солнца. На пороге стояли самые высокие лагерные чины. Девушки усердно занялись работой. Эсэсовцы стучали, просили, угрожали. Эфингер спал. Возмущение прибывших росло. Они то заглядывали в окно, распаляясь при виде кровавых пятен на полу и Эфингеpa с разбитым носом, спавшего туг же в безмятежной позе, то снова подходили к двери и дергали ее. Наконец, побагровев от гнева, эсэсовцы изо всех сил навалились на дверь. Девушки затихли, испуганные. Ведь они знали, что рассвирепевшие эсэсовцы способны на убийство, они хорошо помнили их жестокость. Дверь с треском подалась. Эфингер вскочил, но его обмякшее тело, точно громадный мешок с зерном, снова с грохотом растянулось на полу. Тогда поднялся крик, полный возмущения, надменный, многоголосый крик немцев, в котором слышались высокие слова: «Heimat, Deutschland, Führer»[52]. Это длилось долго, шум то усиливался, то затихал. И вдруг, заглушая крик, раздался неожиданно сильный и трезвый голос Эфингера. Эфингер говорил. Говорил, что думает о себе и о своей роли тут. О лагере и о тех, кто стоит сейчас перед ним. О Третьем рейхе. И каждую свою мысль завершал, как оратор, призывом, громким восклицанием, будто предназначенным для более широкой аудитории:

– Scheisse Birkenau und Auschwitz! Scheisse Deutschland! Und Führer! Und euch auch dazu! Arbeit macht frei durch Krematorium drei![53]

Эсэсовцы отпрянули. Их багровые лица побледнели. Позы предвещали недоброе. Внезапно заскрипели ворота. Это из Освенцима прибыла повозка за обработанной газом одеждой. Возчик-заключенный и эсэсовец с винтовкой входят в барак. В этот самый момент сильные руки эсэсовцев хватают Эфингера, точно тяжелый мешок, и, раскачав его, с размаху кидают на повозку.

– Nach Auschwitz! Nach Auschwitz![54] – кричат все в один голос.

К вечеру, когда свистки созывают на поверку, в открытой двери барака в последний раз появилась фигура Эфингера. Он вошел, опустив голову, как будто смущенный случившимся, и, насмешливо улыбаясь, стал внимательно разглядывать своих работниц. Затем, махнув рукой, направился в свою комнату, бормоча:

– За шнапсом пришел. Где-то здесь у меня припрятано пол-литра. Маловато, но в карцере пригодится.

Больше он не приходил.

Вскоре после этого газовая камера сгорела, «эфингерок» заподозрили в саботаже и отправили на работу вне лагеря.

Эфингер исчез бесследно. По лагерю долго кружили самые различные толки о его судьбе. Одну версию мне привелось услышать незадолго до эвакуации лагеря.

В самом начале января 1945 года в Биркенау приехали заключенные из военных мастерских в Буне, якобы для того, чтобы взять тут залатанные женщинами одеяла. Это были евреи и немцы. Один из них сказал, что вместе с ними работает заключенный Эфингер, который будто был когда-то начальником Entwesungsкаmmеr в Биркенау.

* * *

Последние дни, не переставая, шел снег, ночью ударил мороз, метель прекратилась – кругом застыла белизна. Бараки с заснеженными крышами, с белыми шапками на воротах напоминают деревенские сараи. Снег смягчил суровость лагерного пейзажа, белым покрывалом окутал окрестные луга, только кое-где торчат пожелтевшие травинки. Сегодня особенный день, и этот снег – будто прекрасный дар природы заключенным Освенцима. В лагере непривычно тихо, словно какое-то волнение сжимает горло и велит молчать. В этой просветленности и тишине явственней, чем когда-либо, слышен затаенный голос тоски. Колонны возвращаются с работы. Опустив головы, женщины бредут по сугробам, неся в лагерь неизбывную свою печаль.

Время за полдень. В лагере идет поверка. Ряды пятерок – серые, плотно сбитые геометрические тела, замерли в оцепенении. Сознание того, что вот наступил Рождественский сочельник, а перемен никаких, приводит в ужас, лишает речи.

Между бараками и за ними, вплоть до самой колючей проволоки на заснеженном пространстве, – следы ног. Голубизной залегли в них предвечерние тени. С гор, с опустелых полей, с ближних лугов сошла сегодня на бараки невозмутимая тишина, давая выход людскому волнению. Полосатые платья, полосатые платья с номерами, пришитыми слева на груди. Бледные, одутловатые, похожие друг на друга лица утеряли индивидуальные черты. Каждая из женщин – всего лишь атом огромного, ни с чем не соразмерного существа, именуемого лагерем. Когда один атом гибнет, он автоматически сменяется другим. В следах на снегу запечатлелось движение. Их несчетное множество, этих следов, оставленных теми, кто бежал, в спешке перепрыгивая через канавы. Теперь следы замерли. Ноги, отпечатавшие их, ушли. Ушли, чтобы неподвижно стоять на поверке, носками к крематорию, чтобы казалось, будто нет уже тех многочисленных ног, которые еще сегодня утром пробегали по снегу. Тишина. В прозрачном воздухе на горизонте, к югу отсюда, вырисовываются горы. Ветер прогнал лавину снеговых туч, расчистил небо, разорвал пелену тумана и выпростал из-под него темно-синий резкий контур гор. Вестниками праздника легли на них этой ночью белые лоскуты снега.

Еще давно, когда глазам впервые открылись горы, далекие, в иные дни едва заметные, в сердцах пробудилась надежда, все более мучительная, радостная и тревожная надежда на возвращение.

Там, по лесным склонам и солнечным полянам, по отрогам скал, по осыпям и расселинам бродит желанная свобода. Оттуда, издалека, поверх колючей проволоки, поверх пустоты и смерти приходит дыхание радости, жажда жизни, сила духа.

В послеполуденной тишине горы играют свою снежную песню.

Тысячи женщин стоят, вслушиваясь в тишину и в ритм событий, которые подчинили их себе. Страх не допускает и мысли о том, что будет спустя несколько месяцев, когда весна