Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

Эта поверка потому отдает такой болью в сердце, что нельзя перенестись мыслями ни в прошлое, ни в будущее, потому что прегражден путь любой мечте. Кажется, будто вся жизнь лагеря, все настоящее тысяч его обитательниц застыли, как водоросли на дне озера, скованного толстым слоем льда. Ни взглядом, ни усилием молодых рук, ни даже самой светлой мыслью нельзя пробить ледяной покров, простирающийся над жизнью. Нет такого кулака, который смог бы разбить преграду.

Точно муть на дне пруда, обволакивает мысли беспредметная мечта, которой никто не верит.

В мужском лагере растет одно-единственное дерево, высокий дуб. В многочисленных пророчествах и политических гаданиях он выступает мерилом времени: «Когда пожелтеют листья, будем дома». Сколько раз при долгих поверках мысль задерживается на этом высоком дереве. Глаза изучают цвет его листьев. Проходят дни. Становится все холоднее, поверки тянутся все дольше. Листья дуба желтеют, ржавеют и жухнут, как жестяные пластинки погребального венка. Снова чья-то наивная вера подсказывает узникам: «Когда облетят листья дуба, вернемся».

Изо дня в день множество глаз следит за тем, как ветер срывает с ветвей засохшие листья и разбрасывает между бараков, с каждым днем ветви обнажаются все больше. Сегодня дуб осыпался. В его лишенных листьев ветвях свободно гуляет ветер. Глаза заключенных привычно останавливаются на оголенном дереве, в глазах этих уже нет надежды.

За силуэтом дуба, за колючей проволокой мужского лагеря заходит солнце, громадным переливчатым драгоценным камнем медленно проваливаясь в снежную белизну. В закатном свете горы стали темно-синими, ярко сверкают на них огромные лоскуты снега. Горы кажутся ближе обычного, кажется, будто они подступают к проволоке, чтобы подарить стоящим здесь заключенным свою волшебную свободу, свою легендарную разбойничью свободу. Они так близко. В тридцати километрах от Биркенау. Это шесть часов ходьбы. Стоит лишь протянуть руку. Они рядом.

Ранние сумерки опускаются на бараки, на серые колонны стоящих женщин. Горная цепь сереет в сумраке и начинает походить на предвечернюю тучу, выползающую из-за горизонта.

Фигуры женщин тают в снежном полумраке. Если и есть у них какое-нибудь желание, то это только войти в барак, съесть пару кусочков хлеба из своего пайка, а потом уснуть и забыться.

Часть вторая

1943 год

Глава первая

Команда 117

В первые месяцы 1943 года и даже в последние дни декабря 1942 года жизнь в женском лагере в корне изменилась. Изменилась к худшему. Как-то в самый разгар суровой зимы, декабрьским утром, на поверке был объявлен общий сбор на работу. В этот роковой день обнаружилось, что в одном только седьмом, занятом польками бараке прячется около трехсот женщин, стало быть, двадцать процентов. В других бараках картина была примерно та же. Лагерное начальство сочло положение вопиющим и приняло решительные меры. С помощью блоковых было подсчитано, сколько женщин необходимо оставлять в бараке на административной работе, для уборки, дележа хлебных пайков и т. д. К этому прибавили тех, кто занят внутри лагеря. Все остальные женщины в количестве, строго установленном для каждого барака, должны были идти на работы вне лагеря.

Странное зрелище представляет теперь лагерь утром. Незадолго до окончания поверки штубовые и доверенные блоковой плотным кольцом окружают узниц, образуя непреодолимую преграду. В стороне стоит группа женщин, которых блоковая накануне сочла нужным отправить в больницу. У них жар. Если высокой температуры нет, заключенный считается здоровым. Впрочем, те, кого отправляют в больницу, ничего не выгадывают. Тиф косит напропалую, и лагерное начальство, стремясь остановить эпидемию, чаще и строже, чем до сих пор, проводит селекцию. Всех тяжелобольных, кому до сих пор как-то удавалось избегать работы, теперь вывели на плац. Им страшно. Испуганно косятся они на здоровых. Но среди работающих в поле тоже есть тяжелобольные. Они еле держатся на ногах от слабости. Эти страшатся больницы точно так же, как те боятся покинуть лагерь. Они рассчитывают на помощь товарок, надеются пересилить на свежем воздухе самые тяжелые дни болезни.

Поверка подходит к концу, и многочисленные капо бегут собирать рабочую силу. Они торопливо пересчитывают людей и уводят их к воротам. Никому не разрешается выходить из пятерок. Однако часто на работу требуется больше людей, чем их можно набрать среди здоровых. Репутация капо зависит от ее расторопности. И в таких случаях она молниеносно набирает больных. Несколько тумаков заставляют их быстрее двигаться, ровнее шагать. Главное для капо – чтобы они благополучно прошли через ворота. Женщины шагают пятерками. Семидесятилетние бабушки и пятнадцатилетние девочки, больные, добровольно идущие работать и насильно пригнанные от ворот больницы… Укрыться в этих условиях почти невозможно. И все же бывает, что кто-нибудь, улучив момент, перепрыгнет канаву и побежит между бараков по жидкой грязи к уборным. Такие попытки удаются редко. Крики капо обычно настораживают других полицаек, и они охотно приходят на помощь. Вскоре беглянка уже лежит в грязи, а на ее голову, на все тело обрушиваются удары и пинки. Теперь ей надо встать и вернуться на свое место. Иногда бегство сходит благополучно, но те, кому надо бы бежать, никогда на это не решаются: слишком они слабы. Прежде чем все капо соберут необходимое количество людей, проходит много времени. Колонны стоят у ворот.

В эту пору, до восхода солнца, мороз пробирает до костей. Он особенно дает себя знать, когда дует ветер вперемежку с мокрым снегом. Те, кому не удалось раздобыть перчатки, втихую оборачивают руки лоскутами одеяла. Но вот вздох облегчения – ворота открываются. Идут пятерки. Кто выходит за ворота утром, тот вернется не раньше вечера, даже если бы он свалился без чувств.

Седьмой барак ходит на работу в сто семнадцатой колонне в Буды – восемь километров от Биркенау. Быстрая ходьба по мерзлой земле приводит к растяжению мышц. Распухшие после тифа ноги болят и отекают все сильнее. Каждый шаг причиняет боль. Но каждый шаг – это еще и открывающийся простор, изменчивый, все новыми пейзажами радующий глаза, в которых на многие месяцы застыла однообразная картина: бараки, колючая проволока, лагерная серость. Сразу за лагерем, вправо от ворот, начинается широкая полевая дорога, по обеим ее сторонам черными силуэтами высятся ивы. Застыли в неподвижности старые, голые сейчас деревья. Они различной формы, по-разному переплетены их руки-ветви, разные и трещины-раны на их шершавой коре, в различных позах замерли они у дороги, по которой идут серые колонны подгоняемых собаками людей. Заключенным знакомы эти деревья – очередной этап их утомительного пути. Извилистая дорога